Юрий Убогий - Что было, что будет

Работал он здесь теперь уже редко, но заходил каждый день. Иногда просто стоял, смотрел, дышал этим ни на какой другой не похожим воздухом, иногда перебирал инструмент, подтачивал, масляной тряпкой протирал. Малейший налет ржавчины на рабочем металле воспринимался им как что-то безобразное и постыдное. Ему казалось даже, что если он запустит инструмент, перестанет следить за ним, то это и на его собственном здоровье может отразиться — начнет он окончательно и непоправимо хиреть и дряхлеть.

Петель для калитки не нашлось, и старик решил повесить ее на кусках старой автомобильной покрышки, благо что сын их зачем-то целых три штуки в угол нашвырял. Он положил покрышку на верстак и взял любимый свой нож — большой, выкованный по его просьбе из автомобильной рессоры. Попробовал пальцем жало, и оказалось, что нож туповат. Он помнил, как давненько уже точил его, и помнил, что с тех пор им не пользовался. Время, стало быть, затупило нож. Оно вдруг представилось старику неким сплошным, бесконечным, вездесущим, невидимым потоком, который истирает, изнашивает все — и людей, и предметы. Даже сталь не держится против него, так куда уж там человеку!

Вырезав из шины два широких, в ладонь, куска, старик взял ящик с инструментами и вышел во двор. В сарае он провел не более получаса, но как же все изменилось вокруг! Туман поредел, плотно держался теперь лишь над лугом и речкой, и, главное, вовсю светило солнце. Он постоял, привыкая к его блеску, благодарно принимая его первое легкое, нежное тепло.

Калитку старик починил быстро, несколько раз подряд открыл и закрыл ее, любуясь на свою работу. Все получилось, как следует быть — ладно и прочно. Он глубоко и с удовольствием вздохнул, повел плечами и осмотрелся, словно в свидетели кого-то приглашая. Всегда, а в последние годы особенно, каждое, даже самое малое, законченное дело приносило ему мгновенное и острое чувство облегчения. Облегчалось бремя его лет, бремя всей его жизни, и он испытывал приятный, освежающий, идущий изнутри прилив бодрости. Жаль только, что продолжалось это ощущение очень недолго, меркло, таяло. И вновь приходилось искать себе какое-нибудь дело, чтобы, завершив его, снова испытать этот живительный, острый прилив облегчения и радости. Да он, может быть, и жил, лишь перебираясь, перебегая от одного подобного состояния к другому…

Всегда, побыв рано утром во дворе, старик выходил на улицу — постоять, посмотреть вокруг, с проходящими мимо сельчанами поздороваться. Мир оказывался теперь невелик для него — дом, двор, улица, изредка магазин, правление… Так же вот было когда-то, в раннем детстве, только в ту пору доступное ему расширялось постепенно до околицы, до леска ближайшего, До соседней деревни Рогачевки, а теперь столь же постепенно суживалось.

Перед домом стоял новенький, сверкающий голубой краской грузовик, а рядом с ним, у открытого капота — сын старика Федор. Он был высок, костист и очень похож на старика — и лицом и телом. Старик, конечно же, всю жизнь знал об этом, и тем не менее это частенько останавливало его внимание. Он словно бы одно и то же открытие не уставал вновь и вновь для себя делать. Приятно было. Взглянет на Федора, отметит их с ним редкостное сходство, и как бы чем-то свежим на него пахнет. У старика при этом на некоторое, пусть самое короткое время даже повадка становилась другая — он встряхивался и выпрямлялся.

— Привез? — Старик кивнул на наваленную рядом с машиной груду дубовых досок.

— Да, к ночи вчера, — сказал Федор густым басом. — С пилорамы прямо.

— Хороши! — Старик не удержался, подошел, положил ладонь на одну из верхних досок и потрогал, погладил ее. Его движение было таким, словно он ощупывал что-то живое! — Почем же они?

— По деньгам! — усмехнулся Федор. — По госцене, — тут же добавил он серьезно. — Сотню за все про все отдал.

Старик еще раз осмотрел доски, и глаза его стали цепкими и колючими. Он представил комнату, в которой они собирались менять подгнивший пол, и сказал уверенно:

— А ведь тут лишку штук десять ты привез.

— Ничего, запас карман не тянет.

— Это так, — покивал старик. — Матерьял, он место себе найдет. Он, как водка, скажем, всегда пригодится при случае.

Старик сбросил сверху кучи одну доску, вторую, третью. Доски были отменные, ни защепов на концах, ни трещин, да и сучков немного. Он больше всего любил дубовую древесину — за крепость, долговечность и даже за неподатливость при обработке. Важнецкий матерьял. Работаешь над ним — потеешь, но зато уж если сделал, то сделал вещь. И запах дуба был хорош, не очень сильный, но терпкий, крепкий, словно бы прочный какой-то, под стать самой древесине. А фактура, если отфуговать как следует! Волокна так стиснуты, так сплетены, что, кажется, чуешь ту трудность, то усилие, с которым дуб растет. Потому, видать и растет он медленно. Сосне, к примеру, попроще, гони прямо, струной, но зато и крепость у нее не та и фактура унылая, все как по линейке…

— Кирпич все возишь? — спросил старик.

— Его.

— А что ж не видно тебя совсем, от зари до зари? Да где до зари, до ночи! Не страда, чай, и передохнуть можно когда, дома объявиться.

— Половина машин на приколе. Две в ремонте, да Саутин в районе сутки свои отсиживает за драку. Вот и отдуваешься, во всякий след суют.

Трудяга парень, подумал старик, глядя на сына. И здоровый какой, огромадный прямо, а замотанный. Ишь как скулья торчат. Впрягся лет с шестнадцати и тянет безотказно. Молодец, нечего говорить. Только вот слишком молчаливый, смеется раз в год по обещанию, но тут уж ничего не поделаешь — натура. Старик вдруг подумал, что он и сам когда-то таким же был, работал да помалкивал. А с годами смягчился, к людям его стало больше тянуть, к разговору. Все как-то интересней сделалось, жалостней и ближе. А может, просто время свободное появилось для таких делов? Когда в самой-то силе находился, не до того было, все в работу шло. Глядишь, и Федор тоже помягчеет в свою пору…

— Слыхал, дед Силантий помер? — спросил Федор.

— Да ты что?

— Вчера вроде бы. Чему удивляешься-то? — Федор усмехнулся, дернув углом своего твердого рта. — Ему ж годов девяносто было. Пора.

— Одногодки мы, — сказал старик тихо.

— Смотри-ка, а я думал, он постарше, квелый такой дедуля был.

— И от чего ж?

— Ха! — опять усмехнулся Федор. — Да разве в таких годах разбирают? Срок подошел, только и всего.

Старик постоял, потупившись, молча повернулся и, пришаркивая подошвами, побрел во двор. Постоял и там, соображая, куда бы теперь ему приткнуться. Наконец сел на чурбачок у стены сарая. Хорошее было местечко — укромно, тихо, солнышко припекает…

Ему хотелось побыть одному, подумать о чем-то особенном, значительном, но мысли не шли. «Силантий помер», — повторял он про себя, и только это вновь и вновь надоедливо повторялось, мелькало у него в голове. Зато в том, что он видел и слышал вокруг, произошла некая странная перемена. Ярче все стало, ощутимей и внятней, толкалось настойчиво в глаза и уши. Майская молодая зелень сделалась словно бы еще зеленее, сквозящая в ней небесная голубизна погустела, дворовый мусор под ногами стал как-то особенно, надоедливо пестр, кудахтанье курицы за спиной, в сарае, показалось старику таким гулким, раскатистым, что он даже вздрогнул.