Юрий Убогий - Что было, что будет

Прошло несколько минут, и напряжение одной, как гвоздь, вбитой в мозг мысли начало отпускать Ляпина. Вместо этого он испытал какую-то пугающую открытость своей души и разума. Ему почудилось, будто все, что он чувствует, думает сейчас, может сделаться известным другим людям. Ощущение было нелепым, диким и в то же время совершенно определенным и явственным, и он даже испуганно покосился на спящую рядом жену. А вслед за этим ему померещилось, что окружающие не только могут все узнать, но уже знают. И о том, как он прикрыл конверт книгой при входе сестры-хозяйки, и о том, как он тянул, откладывал возвращение денег, и о том, как передавал их вчера председателю месткома. Стыд и страх навалились на Ляпина невидимым грузом, и он не мог больше оставаться в постели, потихоньку встал и вышел на кухню. Обыденность кухонной обстановки, тускловатый, серый свет раннего утра, знакомый вид двора за окном немного успокоили его. Он присел на холодную табуретку и закурил.

Какая чушь примерещилась, думал он. Надо же! Устал, наверное, вот и разгулялись нервишки. Работать слишком много приходится, надо бы отдохнуть, на природу с ночевкой выбраться. Если взять отгул на следующей неделе, то получится целых три дня. Хотя нет, с отгулом, пожалуй, ничего не выйдет, двое врачей отделения в отпуске сейчас и остальные поэтому перегружены. Надо будет учесть на будущее и сразу двоих не отпускать. Маху он в этом дал по неопытности…

Думая так, Ляпин в то же время ощущал легкость и поверхностность своих мыслей, не имевших отношения к тому тяжкому и мучительному, что он только что испытал в постели. Все это затаилось теперь на самом дне его души и, казалось, лишь ожидало удобного момента, чтобы выплыть, проявиться вновь…

Накурившись до головокружения, он вернулся в спальню и пролежал в угарном дурмане дремоты до тех пор, пока не зазвонил будильник.

Утро, день, привычные, следующие друг за другом дела были Ляпину особенно приятны. Он опять, как и вчера, нагружал себя ими, но ему все казалось мало. Он даже провел операцию во второй половине дня, чего обычно не делал. Освободился поздно, уже в сумерках, и был доволен. Пережитое ночью несколько раз неким смутным, болезненным, тянущим шевелением было готово вновь заявить о себе, но он справился и усилием подавил все это.

Дома, после ужина, он вручил жене путевки и сказал, что оплатил их, получив деньги по «черной» кассе, а остальное заняв. Чувство, возникшее при этом, оказалось очень противоречивым и сложным. Он и облегчение испытал, потому что со всеми сомнениями было покончено теперь; и был доволен радостью жены; и с острой тревогой и страхом подумал, что последствия этого поступка в его жизни могут быть столь велики, что их невозможно сейчас даже себе представить…

У Ляпина, не отдыхавшего почти два года, давно уже накопилась усталость. Лето особенно усиливало ее, заставляя томиться, навязчиво представлять себе бережок какой-нибудь зеленый, прохладу воды… И вдруг, сразу же после происшествия с деньгами, он ощутил странный подъем сил, стал оперировать больше обычного, глубже и основательнее в повседневные дела отделения вникать. Может быть, к работе толкало сознание вины, желание заглушить его и как-то перед самим собой оправдаться, хотя явственно и определенно он этого чувства и не испытывал. Так, слегка потягивало, побаливало что-то в глубине души — и все. А ведь он даже хотел бы, пожалуй, настоящих угрызений совести. Согрешил — помучайся, покайся. По всем правилам, так сказать… Иначе что же получается? Получается — можно грешок и повторить, если душа особенно против этого не протестует. От подобных мыслей ему становитесь тревожно и знобко и знакомый уже сквознячок словно бы грудь прохватывал…

Когда однажды в конце дня к Ляпину в кабинет вошел только что выписавшийся Петр Борисович Сочнев, он насторожился. Сочнев был высок, дороден, отлично одет, в манерах его и голосе ясно проглядывала привычка распоряжаться и командовать. Он занимал видный пост в строительстве, и Ляпин подумал, что при необходимости к нему можно будет обратиться по поводу гаража. Надо только не забыть его координаты в записную книжку внести.

— Счел долгом зайти еще раз поблагодарить и проститься, — сказал Сочнев. — А также узнать, нет ли какой нужды по строительной части. Материалы, мастера? В этом я все могу… Почти все, — добавил он, помолчав и улыбнувшись. — Вы уж извините, что я так прямо говорю, но ведь не секрет — сложно у нас еще с подобными делами. Почему же не помочь, в порядке ответной услуги.

— Спасибо, — сказал Ляпин. — Пока не надо ничего.

— Пока, — с нажимом повторил Сочнев. — Так и запишем. А если что-нибудь возникнет — вы знаете, как со мной связаться.

— Да, да, конечно. Рекомендация для вас, повторяю, одна — месяц, два избегать физической нагрузки. Ничего тяжелого не поднимать, не напрягаться.

Ляпин оперировал Сочнева по поводу мышечной грыжи — пустяк, в общем-то, не заслуживающий особого внимания. Но тем не менее он принял серьезное, даже чуть печальное выражение и добавил с интонацией значительности в голосе:

— Понимаете, апоневроз, оболочка мышцы у вас оказалась слабовата. Мы ее укрепили хорошенько, но поберечься все-таки надо. Береженого, знаете ли, и бог бережет. И покажитесь мне через месячишко на всякий случай.

— Все ясно, доктор, — кивнул Сочнев. — Еще раз благодарю. Все было прекрасно сделано. И обстановка у вас здесь чудесная, и персонал внимательный весьма. Ну, а за сим… — Он встал, выпрямившись во весь свой рост, и протянул Ляпину руку. — Желаю всех благ, до свиданья!

Ляпин краем глаза увидел, как он, во время рукопожатия, неторопливо опустил левую руку в карман пиджака, неторопливо извлек ее вновь и неторопливо положил на стол ладонью вниз. Между пальцами руки белело что-то, и Ляпин отдернул взгляд. Все это было проделано с такой уверенностью и четкостью, лицо у Сочнева оставалось так спокойно, что Ляпин почувствовал себя неспособным даже показать, что заметил его жест. Сочнев словно бы и мысли ни о чем подобном не допускал и попытку протеста наверняка воспринял бы как грубое нарушение вежливости и такта.

Когда дверь за Сочневым закрылась, Ляпин медленно опустил взгляд к столу. Ну конечно, на его полированной поверхности резко белел прямоугольник конверта. Ему ничего не оставалось, как взять конверт, достать из него деньги и переложить их в бумажник. И он, с подчеркнутой неторопливостью, будто Сочневу подражая, сделал это, смял конверт и швырнул его в корзину для мусора. «Вот так, — подумал он, как бы некую черту под своими действиями подводя. — Таким вот образом». Ему ясно представилось вдруг, что он впредь время от времени будет совершать точно такие же нарочито неторопливые манипуляции с деньгами. Он зябко повел плечами и закурил. У него возникло странное ощущение, что и в прошлый раз, с женой Куршина, и теперь он действовал не вполне сознательно, что некая посторонняя сила руководила им, и он вспомнил старое присловье о «нечистом», который попутал. Была в этом какая-то правда, несомненно, была.