Юрий Убогий - Что было, что будет

Постоял Кузьмич, постоял, и вдруг вспомнилось ему, как в детстве по дну речному они ходить пытались с тяжеленными камнями в руках. Была такая забава, и ведь удавалось пройти несколько шагов. Так почему же и теперь не попробовать? Тем более, что и дно здесь хорошее, песчаное, и течение не очень сильное, не валившее с ног. А если совсем уж невмоготу станет — можно ведь и бросить пулемет, не тонуть же с ним заодно, в самом деле.

Усиленно, в запас, подышав, Кузьмич пошел вперед. Вода поднялась до подбородка, до рта, до глаз, а он шел шаг за шагом, больше всего стараясь не растеряться, ясности мыслей не упустить. Три шага, четыре, шесть… Вода плескалась у самых его глаз, то заливая их, то чуть отступая, а он шел, елки-зеленые, шел! В первые секунды показалось, что не так уж это и страшно, не так и мудрено. Только что мучивший его своей тяжестью пулемет теперь помогал ему, устойчивость давал, ко дну хорошо придавливал. Восемь шагов, девять. …Вода закрывала ему рот и, по-прежнему держась у глаз, струилась, искрила на солнце. В груди становилось все более горячо и пусто, мысли смешивались, теряли четкость. Еще шаг, и Кузьмич окунулся в воду с головой. Он готов был уже инстинктивно сбросить с плеча пулемет, но в последний миг удержался. Близко ведь берег, рукой подать! Пустая грудь прямо-таки разрывалась, требуя вздоха, сознание туманиться начало, и тут Кузьмич почувствовал, как кто-то схватил его за воротник гимнастерки и вырвал на свет, на воздух…

В тот же день, в темноте уже, когда окопались и перекурить сошлись, сержант Пикин, командир отделения, высоченный, двухметрового роста мужик, рассказывал ребятам:

— Ну, братцы, оказывается, Черномор в наших рядах самый натуральный есть. Пешком под водой ходит! Кто? Да вон он, Ванька наш! Смотрю сегодня, как переправлялись, канул он с пулеметом своим. Думаю, все, на том свете, может, теперь увидимся… Переплыл я глубину, глянь, а сбоку Иван наш собственной персоной по дну идет. Вытащил его за шиворот, пособил чуток…

Прозвище Черномор надолго к Кузьмичу прилипло, до тех пор, пока он в санбат, а потом в другую часть не попал…

Прогнав воспоминания, Кузьмич хотел еще немного почитать, но не смог — разволновался слишком, и вновь вникать в текст, в сухость его цифр и фактов не хотелось. Так почти всегда бывало, если речь шла о знакомых ему событиях. Он прочитывал лишь небольшой кусок, потом подключались, властно заявляли о себе память и воображение, и дальше Кузьмич читать был уже не способен, не до того ему становилось. Что ж, подумал он, придется, видно, одолевать потихоньку эти тома, всю войну вновь пережить. Свою войну, во всяком случае, ту, которая досталась на его долю. Надолго хватит ему данного занятия, на несколько лет. Иной раз он подумывал — может, не стоит надрывать душу? Однако чувствовал — нет, надо. Если уж сломать войну, на шкуре своей ее вынести сил хватило, так неужели теперь он их пожалеет? Для того, чтобы все осмыслить, вспомнить, понять…

Он закрыл книгу, потом осторожно потрогал кончиками пальцев корешки остальных. Да, много ему еще осталось. Орел, форсирование Днепра, Варшава. В Варшаве он и кончил свою войну, ранен был тяжело и больше на фронт уже не вернулся…

Стукнула входная дверь, прозвучали по коридору тяжелые шаги, и в комнату заглянул Михаил. Лицо у него было оживленнее обычного, глаза блестели — ясно, что успел пропустить вина стаканчик-другой. «С утра, негодяй, начал уже прикладываться, — подумал Кузьмич с возмущением. — Ладно, говорить я тебе ничего не буду, сколько можно впустую. Я тебя по-другому проучу».

— Кто-то мне обещал сегодня делом заняться? — спросил он.

— Понимаешь, на завод зайти пришлось, электромотор выписать, — пробормотал Михаил, пряча взгляд.

— Так, так… Ну вот что, переодевайся, работать с тобой пойдем.

— Пообедать бы…

— Какой обед, начало первого! Потрудиться сначала надо.

Пошли вдвоем в конец огорода, к водомоине. Жара разгулялась страшная — под сорок, наверное, было на солнце. В овраге, в зарослях бурьяна и полыни, сипели, изнемогая, кузнечики, и казалось, что это звучит сам горячий, сухой, редкий воздух.

Кузьмич всегда хорошо переносил жару и даже, как ни странно, любил при ней работать. Она словно бы укрепляла тело, делала его более плотным, упорным, выносливым. И потеть на жаре было приятно, раскаленную, мокрую кожу временами такой сладкий, знобкий холодок прохватывал.

Когда взялись за лопаты, Кузьмич специально расположился так, чтобы сделанное им и Михаилом различалось достаточно ясно. «Счас я тебе дам разминку, — подумал он о сыне. — Счас ты у меня узнаешь, как вино с утра глушить».

Кузьмич, войдя в настоящий азарт, мог сделать столько, что удивлял этим окружающих. Не велик он был, не силен с виду, а «ломануть» умел. Его и спрашивали не раз пораженно — откуда, мол, у тебя что берется? Кузьмич в таких случаях лишь ухмылялся да подмигивал лукаво. Сам-то знал, конечно, что главная сила человека не в руках-ногах, не в мускулах этих самых, а в душе заключается. Если настроишь себя, настропалишь как следует, если сделается в груди горячо и весело — гору сможешь свернуть.

Показал он «класс» и теперь. Прикинул ход дела, приладился к лопате — и пошел… Уже через полчаса обнаружилось, что он явно опережает сына.

— Давай, давай! — начал он и весело и зло покрикивать на Михаила. — Шевелись, ядрена корень!

Михаил трудился угрюмо, вяло, с унылой какой-то натугой. Пот с него лил ручьями, дышал он шумно, с присвистом. Видно было, что работа ему мука-мученическая. Кузьмич поглядывал на сына, и, как бы по контрасту, его собственный азарт разгорался все больше. Правда, скоро и спина заболела, и ноги в коленях подрагивать стали, и плечи заныли, но он умел отодвигать эти неприятные ощущения, не замечать их почти.

— Давай, давай! — кричал он. — Растрясай жиры!

Наконец Михаил не выдержал, отбросил лопату.

— Передохнуть надо, батя.

— Ага, жидок на расправу! — радостно, словно добившись чего-то, очень для себя важного, воскликнул Кузьмич. — Так и запишем!

Он ощутил, что и сам устал до изнеможения, до мути в глазах, но вида не подал, швырнул еще несколько комьев и лишь тогда подошел к лежавшему в тени забора Михаилу и присел рядом. Работа всегда умиротворяла, успокаивала его, и, отдышавшись, Кузьмич осознал, что не испытывает к сыну прежней злости. Замаялся, бедняга, раскис, растекся весь. Чего-то ему очень важного, главного не хватает. Без радости живет — день прошел, и ладно.

— Ну, что, трудновато вкалывать, когда под мухой?

— Тяжело! — Сын откровенно вздохнул и улыбнулся. — Жарища.

— Что-то ты, милок, прикладываться к этому делу совсем не ко времени стал! И с Хорем я тебя не раз уже видел. Ты на него смотри повнимательнее, давай.