Юрий Убогий - Что было, что будет

— А это еще зачем?

— Как же, в его след ступаешь. Вот и наблюдай, и у тебя так же будет. Жена его бросила, с работы погнали, а теперь, я слышал, в трудовой лечебный лагерь на два года собираются определить.

— Ты меня с ним не равняй.

— Чего же не равнять? Дорога-то у вас одна, в одну сторону ведет…

Помолчали, и в это время послышался негромкий, переливчатый, нежный звук. Он был так красив, что казался чуждым среди привычной, обыденной обстановки огорода, словно бы прилетевшим из дальних, таинственных, неведомых краев. Услышав его, Кузьмич встрепенулся и, подмигнув сыну, стал, осторожно пригибаясь, пробираться вдоль забора. В густых ветвях вишни-владимирки он увидел птицу яркой, тоже какой-то нездешней, заморской раскраски. И золотистое в пой было, и хинно-желтое, и зеленоватое. Иволга! Кузьмич сделал к ней шаг, другой, иволга взлетела, мелькнув сказочным своим оперением, и скрылась. Кузьмич со странным, непонятным ему самому чувством разочарования (не поймать же, в конце концов, он ее хотел?) вернулся к сыну.

— Иволга! — сказал он. — Ох и хороша, зараза.

Михаил промолчал, глядя в сторону, и это почему-то вдруг задело Кузьмича.

— Кончай рассиживаться! — сказал он жестко. — За дело пора!

— Погоди чуток, — попросил Михаил. — На эту на жару выходить страшно.

— Вот оно, это самое! Погоди, да не спеши!..

— А куда торопиться? Вот ты всю жизнь спешишь, как наскипидаренный, ну и куда ты поспел?

«Глянь-ка, еще один мыслитель выискался! — мелькнуло у Кузьмича. — Мало мне одного Афанасия было…»

— Не знал ты времени, когда не поспешишь — с голоду подохнешь, — сказал он.

— Теперь время не то.

— Время не то, а я до сих пор за тебя вкалываю. Хозяйство у нас общее, и все оно на мне да на Дарье теперь. Вот тебе за чужой спиной и можно не спешить. А рассуждает, тоже… Вставай! Поработаем с полчасика, а там и обедать пора.

В начале пятого, когда Михаил ушел на завод, Кузьмич стал ожидать возвращения домой жены. Ему было как-то особенно скучно, пусто. Хозяйственные хлопоты, которыми он занимался, казались никчемно-мелочными, надоевшими, но и бросить их он не мог — тогда сделалось бы еще хуже. Он ждал Дарью нетерпеливо, с яркостью представляя, насколько ее появление тут же изменит и его душевный настрой, и все окружающее: так в холодное, зыбкое осеннее утро поднимается наконец над горизонтом солнце — и освещает, и согревает, и веселит мир. Предвкушение чего-то подобного было таким острым, что Кузьмич глаз почти не отрывал от видного ему со двора куска улицы, где вот-вот появится, мелькая, дробясь за штакетником забора, крупная фигура Дарьи в оранжевом, теплом на взгляд, светящемся прямо-таки платье…

Со времени обычного прихода Дарьи с работы прошло полчаса, сорок минут, час, а ее все не было. Стараясь успокоиться, Кузьмич начал затесывать колья, но дело не пошло. Слишком уж сильно, остервенело прямо-таки взмахивал он топором, вкладывая в эти движения всю свою тревогу и напряжение, и затесы выходили грубы, неровны, да и отвлекался он постоянно, поглядывая в сторону улицы. Бросив, в конце концов, это занятие, он присел на бревно, закурил и угрюмо насупился. Ревнивые мысли и подозрения захватили его целиком. От той бодрости, с которой он прожил сегодняшний день, не осталось и следа. Кузьмич уже не чувствовал себя мужиком вполне моложавым и крепким, где там! Теперь он словно бы видел себя со стороны, пристально и едко. Вот он сидит, высохший, хилый, седой — старик, разменявший седьмой десяток. Дарья же, с болезненной яркостью представлявшаяся его воображению, казалась ему совсем молодой. Шутка ли, в пятнадцать лет разница! Какой там для нее интерес в нем может быть, ясное же дело! Сейчас бабы не то что ровесников, а кого помоложе ищут. А у Дарьи на работе сколько их, молодых и бравых! Максимов, завхоз, морда, хоть щенят об нее бей, потом санитарный фельдшер этот, видел он его как-то с Дарьей, у магазина стояли, разговаривали…

Появление жены Кузьмич прозевал, увидел, лишь когда она уже стояла перед ним, освещенная солнцем, в слепяще-ярком своем, оранжевом платье, смотрела на него и улыбалась. Свежее ее лицо, блеск белых зубов, яркость одежды, сильное, тесно обтянутое тканью тело — все это словно бы подтверждало ревнивые мысли Кузьмича, и он опустил взгляд и нахмурился еще больше.

— Опять? — спросила Дарья. — Опять невесть что в голову забрал?

Кузьмич поднялся с бревна, по-прежнему на нее не глядя, и тут она сделала то, чего он никак не ожидал. Она рассмеялась весело и звонко.

— Опять, опять! — говорила она сквозь смех, и словно бы тайное удовольствие, удовлетворение было в ее голосе и смехе. — А ну-ка посмотри на меня. Ну чего ж ты глаза прячешь!

— Чему веселишься-то?

— А ты что мрачный такой? Или мне не рад?

— Рад не рад, а зубы скалить причины не вижу.

— Как тебе не стыдно, Вань? — спросила она, и укор, и сочувствие, и снисходительная насмешка послышались Кузьмичу в ее словах. — У нас же комиссия завтра областная, а я одна на два отделения осталась. Вот и пришлось задержаться. Знаешь, сколько работы было? Руки-ноги отваливаются.

Кузьмич чувствовал, что искренность ее тона покоряет его. Невозможно было представить это игрой, притворством… Показывать, однако, столь резкую перемену своего настроения он не хотел, уж очень несолидно выглядело бы такое: только что был чернее тучи, а через минуту уже все прошло. Нет, надо выдержать характер.

— А на той неделе? — спросил он. — Тоже комиссия? Зачастили они у вас.

— На той неделе влажную уборку всего корпуса срочно проводили, случай дизентерии выявился. Да я же говорила тебе, забыл?

— Я-то не забыл…

— А чего ж спрашиваешь тогда? Ладно, пошли в дом, голодная я страшно. Пошли, пошли, хватит тебе дурачиться! Ну я же вижу — валяешь дурака.

Дарья улыбалась весело и насмешливо, заглядывая Кузьмичу в лицо, и он не смог не ответить ей. Из-за того, что он пытался сдержать улыбку, она вышла скудной, смущенной и кривой.

Пока Дарья переодевалась, Кузьмич разогревал и собирал на стол еду. Делал он это с особенной охотой и тщательностью. Вообще, с момента женитьбы при любом его занятии, была ли это служба или хозяйственные, домашние хлопоты, незримо как бы присутствовала Дарья, мысли, память о ней. Казалось, что ей и предназначено каждое его рабочее усилие, и потому в работе всегда была радость.

Сам Кузьмич есть не стал, а лишь сидел напротив Дарьи у приоткрытого окна, прихлебывая любимый свой чаек. Ему было хорошо. Клонящееся к закату солнце освещало сад, листва лопотала под легким ветром, в зелени ее розовели, синели, краснели зреющие фрукты, пахло свежеполитой, нагретой землей. Со стороны оврага доносились детские голоса — и среди них Петькин, звонкий, ликующий…