Юрий Убогий - Что было, что будет

Сидя за столом своего дома, поглядывая на жену, слыша голос внука, Кузьмич испытывал ощущение какой-то особенной, спокойной полноты жизни. Вся она была как большое зрелое, налитое соком яблоко. Ничего в ней нельзя было ни добавить, ни изменить. Да и не надо.

— Ой, ты знаешь, такой сегодня случай страшный был! — Дарья помолчала, нахмурившись. — Тракториста к нам из «Мичуринца» раненого и обгоревшего привезли. Ты бы его видел! Живого места нет. И молоденький совсем…

— Как же его угораздило?

— По глупости. Представляешь, сунулся посмотреть, есть ли горючее в бочке. Спичку зажег. Ну и рвануло пары, говорят…

— Действительно глупость.

— Ты там на работе смотри! Вы тоже среди бензина живете.

— Ну уж огонь в бочку с горючим совать — это додуматься надо.

— Додумаешься. А то я тебя не знаю, ты ж отчаянный.

— Отчаянность одно, а глупость совсем другое.

Переход от только что испытанных Кузьмичом редкостных минут умиротворенности и покоя к рассказанному Дарьей был неожиданен и резок, и ему стало не по себе. Холодком по коже потянуло, озноб прошел. Что ж, радость и беда часто в жизни рядом ходят, парочкой. Вот и тракторист этот самый, он тоже, может быть, когда спичку зажигал, распрекрасно себя в ту минуту чувствовал…

Все недолгое время жизни с Дарьей Кузьмич ловил себя на странной, раньше ему не свойственной тревожности. Казалось, нехорошее что-то должно произойти, такое, что прервет, положит конец тому счастливому состоянию, в котором он находился. Слишком поздно оно пришло к нему и потому представлялось случайным, незаслуженным, могущим исчезнуть в любой момент.

— Как день прожил? — спросила Дарья.

— Обыкновенно. К Афанасию заглянул, потолковали чуток. Слушай! — Кузьмич оживился. — Я сейчас подумал — женить бы его надо, а то он одичал совсем. У вас там в больнице нет ли какой бабенки подходящей?

— Пустое дело, — покачала головой Дарья. — Никто за него не пойдет, а пойдет, не уживется. Не мирской он человек, одно слово.

— Это так, — согласился Кузьмич. — Ладно, я пойду, кое-что еще сделать надо. А ты не вздумай затевать ничего такого по дому, отдыхай давай…

Спать ложились довольно рано, в одиннадцатом часу. Кузьмич курил на лавочке у двери времянки, поджидая задержавшуюся в доме Дарью. Он любил ночевать здесь — воздух гораздо прохладнее и свежее. Да и сознавать, что они с Дарьей совершенно одни, что даже за стенами нет ни единой живой души, было приятно.

Дарья все не шла, и Кузьмич даже смутное волнение, беспокойство стал ощущать, словно бы допускал в глубине души, что она вообще может не появиться. Досадуя, посмеиваясь над собой за подобную нелепость, он тем не менее не мог от нее избавиться. Докурил папиросу и тут же потянулся за следующей, прислушивался напряженно, стараясь уловить звук Дарьиных шагов. С остротой, которая бывала, пожалуй, лишь в далекой молодости, воспринимал он сейчас все окружающее. Ярко, покалывая глаза, горели звезды над деревьями сада; полынный горьковатый запах сочился со стороны оврага, цепляя за сердце горечью своей; летучая мышь в жутковатом безмолвии мелькнула у сарая раз и другой; яблоко с коротким, глуховатым стуком кануло на землю…

С появлением Дарьи жизнь Кузьмича стала не только радостна, но и по-особенному весома и трудна. Он ощущал теперь всю полноту ее горячего, терпкого накала, и порой ему казалось, что он может не выдержать. Душа-то у него помолодела, а вот тело — нет. Все то же оно, изношенное, подработавшееся за шесть десятков лет. И сердчишко прихватывает, и сила не та…

Кузьмичу вспомнился недавний случай. Подкашивал он траву между кустами у речки на самом на закате, и Дарья к нему заявилась, искупаться решила. Перекинулись они парой слов, Кузьмич продолжал косить, а Дарья в сторону за кустики отошла. Он косил и косил и вдруг, решив передохнуть и выпрямившись, увидел совсем рядом, в прогалине меж кустов, Дарью. Она, обнаженная, стояла на отмели вполоборота к нему и смотрела на противоположный берег речки. Кузьмич замер, не отводя от нее глаз, и что-то странное произошло с ним в эту минуту. Он ощутил, что и в Дарье, и в зеркальной, розоватой речной воде, и в тусклой желтизне песка, и в дымчатой зелени луга, и в острых листьях ракиты, рисовавшихся на вечернем небе, существует пронзительная, невыносимая почти, красота. Все это с властным гулом словно бы хлынуло ему в душу, в мозг, в сердце… Он испытывал и наслаждение, и нарастающую, неразрешимую муку. Смотреть было все трудней, остренькая, тянущая боль появилась в груди, усилилась резко, и Кузьмич не выдержал, оторвал взгляд, опустил его в землю. Стыдно сказать, а ведь слезы у него тогда навернулись…

Наконец по цементной дорожке, идущей от дома к времянке, послышались шаги Дарьи. Даже они, шаги эти, были для Кузьмича какими-то особенными: легкие, мягко-шуршащие, неторопливо-мерные. Дарья подошла к нему вплотную, остановилась молча, касаясь ногами его колен. Он смотрел на нее снизу вверх, видел ее белеющее в темноте лицо, контуры шеи и плеч на фоне неба и ярких, мелких звезд. Ему померещилось на мгновенье, что небо и звезды не где-то там, неизмеримо далеко, а рядом, лежат на голове, плечах Дарьи, как черная, в золотых блестках, шаль. Казалось, что можно, протянув руку, и щеки Дарьи коснуться, и черного шелка этой шали тоже…

Кузьмич встал и обнял жену. Все как-то перемешалось, слилось неразрывно — запах ее кожи, волос и запах отсыревшей к ночи земли и росистой зелени; чуть уловимый, потаенный блеск ее глаз и звездное свечение; дыхание Дарьи — и едва слышный шорох листвы в саду… Кузьмичу мнилось уже, что не только жену, женщину обнимает он сейчас, но приникает жадно и нетерпеливо и к этой ночи, и к этому близкому, черному, звездному небу, и к возделанной его руками земле. Ощущение было острым и мощным и словно бы расширяло его изнутри, и он становился выше, сильней, крупнее…

В постели, лежа в полудреме отдыха, Кузьмич поглаживал ладонью горячее, влажное от пота плечо жены и слышал тихий ее шепот.

— У меня и смолоду такого не было… Почему это, Вань?

— Не знаю.

— Чудеса… И ты ведь уже в годах…

— Ладно тебе — «в годах», — шевельнулся Кузьмич. — Чего напоминать-то?

— Да нет, я не к тому, что ты! — испуганно шепнула Дарья. — Я к тому, что и в годах, а смотри, как оно выходит…

— Нашла об чем толковать.

— Помнишь, как ты в первый раз ко мне в совхозе подошел? Я подумала — пьяный…

Еще бы Кузьмичу этого не помнить! Все помнил, до мелочей. Только ошибается Дарья, не был он тогда хмелен, хотя показаться таким мог — от ее, Дарьиного, присутствия рядом…

По-настоящему Кузьмич присмотрелся к Дарье полтора года назад, когда в больницу с травмой попал. Знал он ее, конечно, и раньше и даже из числа всех женщин села выделял — за общительный, добрый и спокойный прав. Глаза вот еще очень у нее были хороши. Посмотрит, и кажется, будто она тебя погладила мимоходом. С мужем, забулдыгой и пьяницей, она давно развелась и жила сначала с дочерью, а потом и совсем одна. Муж ее бывший, Пашка Костриков, завербовался куда-то на Север, да там и сгинул.