Юрий Убогий - Что было, что будет

— Факты — подожду. Об этом надо официально, на людях говорить. Иначе что-то вроде доноса получится.

— А пока, стало быть, предупреждаете? — усмехнулся директор.

— Стало быть, так.

— Ну и язва ты, Кузьмич! — воскликнул завхоз. — Спасу нет. Подумаешь, кто-то что-то подвез. Вещь обычная.

— То-то и беда, что обычная. А государству это во что обходится? Бензин, амортизация, время рабочее.

— Вы уж по самым верхам хватаете, — буркнул директор. — «Государство»… Вы свое конкретное дело делайте как следует — вот и все.

— Что вы, Сергей Петрович! — вновь вмешался завхоз, похохатывая. — У него же глобальный подход всегда. Воин с большой буквы, понимаешь…

Кузьмич, чувствуя, как лицо наливается кровью, шагнул к нему.

— Ну, ну! — Директор удержал Кузьмича за локоть. — Поспокойнее! Нельзя же так, в самом деле… Кстати, вот об этом самом я и хотел с вами поговорить. Что там за случай рукоприкладства на днях у вас был?

— Какое рукоприкладство? — опешил Кузьмич.

— С Ереминым из пятой группы.

— А-а-а… Так это же пустяки. Перед практическими занятиями я группу в классе собрал, объяснить кое-что надо было, смотрю, а Еремин с Сошниковым за задним столом в карты играют. И деньги тут же, тетрадкой прикрыты. Ну я и указал им на дверь. Сошников сразу вышел, а Еремин уперся — и ни в какую. Так и сказал — не уйду. Пришлось помочь немного.

— Это как — помочь? — поднял директор брови.

— А очень просто. Вытолкал я его. Взашей.

— Иван Кузьмич… — протянул директор с несколько преувеличенным изумлением. — Что же вы делаете? Это же и называется — рукоприкладство.

— Да не бил же я его! Ладошкой в спину слегка подтолкнул.

— Совершенно недопустимо! Абсолютно!

— А что делать было? Обнаглел ведь, мерзавец.

— Как что делать? Докладную бы написали завучу или мне. Обсудили бы на собрании, меры бы приняли. Да что я вам азбучные вещи объясняю!

— Докладные я не любитель писать, — пробормотал Кузьмич. — Я сам предпочитаю разбираться.

— Вот, вот! Кулаками разбираетесь!

— Какие кулаки? Я же говорю, ладонью подтолкнул легонько…

— Хорошо, мы еще вернемся к этому вопросу. А пока предупреждаю. Учащегося вы не имеете права касаться не только ладонью, но и кончиком пальца даже…

Оставшись один, Кузьмич поморщился и хмыкнул сокрушенно. Была у него такая слабость — с нарезки вдруг сорваться. Да с Ереминым-то что, случалось и посерьезней. Прошлой осенью в столовой, например.

Пил он там пиво, у краешка стола скромно посиживая. Сидели с ним и еще двое мужиков, молодых и незнакомых. Были они уже крепко хмельны и добавлять продолжали, лили водку в пивко. И курили так, что у Кузьмича глаза пощипывало.

Подошла официантка и сказала, что курить в столовой нельзя. Вежливо очень сказала, негромко, просительно. Кузьмич ее помнил еще босоногой девчонкой и подумал — ишь в какую деваху славную выровнялась.

Один из мужиков, чернявый, с татуировкой на обеих руках, отмахнулся от официантки и пустил вверх густую струю дыма. Официантка продолжала стоять у стола, и чернявый мужик посмотрел на нее с брезгливым каким-то недоумением.

— Чего торчишь? — буркнул он. — А ну пошла отсюда к…

— Да вы что, ребята, совесть, что ли, совсем потеряли? — вмешался Кузьмич.

— Цыц, сморчок! — прикрикнул чернявый. — Помалкивай, уши оборву!

Тут-то его Кузьмич и ударил прямо через стол, не вставая. Он даже подумать ни о чем не успел, ощутил лишь, как плеснулась перед глазами какая-то мутно-красная волна…

Худо бы ему тогда пришлось, да, слава богу, мужики свои помогли, осадили тех, двоих. А еще и милиция ведь могла подвернуться, объясняйся потом. Драку-то, как ни говори, он первым начал…

С утра у Кузьмича были занятия по вождению — на небольшом полигончике рядом с училищем. Машины ходили по вытянутому кругу, по разбитой, ухабистой колее. Давно надо было здесь бульдозером поскрести, но Кузьмич никак не мог договориться об этом с училищным начальством.

В самом начале занятий учащийся Савушкин загнал машину в глубокую, полную загустевшей грязи, яму. Как он это ухитрился сделать, непонятно было. Объезд — вот он, рядом, зачем же в яму такую страшенную переть? Когда возмущенный до крайности Кузьмич костерил Савушкина на чем свет стоит, тот лишь помаргивал длинными, белесыми, телячьими какими-то ресницами и молчал.

Принесли лопаты, стали копать. Работников и без Кузьмича хватало, и он поначалу стоял в стороне, но скоро не выдержал. Старая шоферская закваска о себе заявила, не мог он смотреть и командовать. Как-то неловко было, совестно, да и руки зудели. В конце концов он силой отнял у одного из учащихся лопату, иначе казалось, что все идет неправильно: вот здесь надо подровнять, вот тут углубить… И легче, и проще было самому все это сделать, чем указывать другим.

Когда окончили земляные, так сказать, работы, Кузьмич к рулю послал Савушкина — сам влип, сам выбирайся. Заревел мотор, яростно закрутились задние колеса, но машина не шла, вновь и вновь сползала в ухаб с какой-то крайней, критической точки. Ребята, подталкивая ее, так густо облепили борта, что Кузьмичу и подступиться некуда было. Он стоял, смотрел и во время очередной, отчаянной попытки вытолкнуть машину втиснулся между учащимися, уперся ладонью в задний борт, натужился — и машина, дрожа и колотясь, как в ознобе, выкатилась на ровное место. Кузьмич обрадовался при этом совершенно по-детски, словно его усилие и решило все. А что, он может, если надо! Может выдать до упора, до предела — и даже сверх того…

Учащиеся, сменяясь, гоняли машину по кругу, а Кузьмич сидел на бугорке, смотрел на езду, покуривал. Ему вспомнился вдруг один давний, в сорок четвертом, кажется, году бывший случай. В Чехословакии, в Татрах это происходило. Готовили они, взвод их саперный, брод для техники. Речушка была плевая, мелкая, но быстрая очень и вся в валунах. Вот их-то они и убирали. Объединились по двое, по трое и кантовали, ломами орудуя, валуны по течению. Ночь стояла, хоть глаз коли, на ощупь работали. И вот когда все, кроме Кузьмича, уже из воды выбрались, он натолкнулся еще на один валун — как его только прозевали? Он позвал ребят раз, другой, но никто что-то не откликался, не подходил. Кузьмич, чтобы попусту в воде не мерзнуть, попробовал сам шевельнуть валун. Без всякой, правда, надежды — разве такую махину в одиночку сдвинешь? Подсунул ломик, напрягся до звона в ушах и вдруг, самому себе не веря, почувствовал, что валун подается. Упершись понадежнее ногами в скользкое, каменистое дно, Кузьмич сделал еще попытку — и перевернул его. А потом и еще раз, и еще…

На берег он выходил, пошатываясь от испытанного напряжения. И гордость его тогда распирала — надо же, богатырь какой! Только что такие же чушки втроем кантовали, а он один смог. Ну и вода, конечно, помогала, подталкивала.