Юрий Убогий - Что было, что будет

— Что случилось? — спросил он.

— Ты знаешь, я ведь беременна.

Кузьмич не сразу вполне осознал сказанное. Оно проникало в него исподволь, принося ощущение острой, распирающей тело и душу, радости. Сердце сдвоило, забилось четче и мощнее, в виски, в кончики пальцев стала настойчиво, словно пробиваясь куда-то, толкаться кровь. Он вдруг почувствовал себя посвежевшим, бодрым, и его лицо расползлось в неудержимой улыбке.

— Ты что? — удивилась Дарья. — Рад, никак?

— А ты как думала?! — Кузьмич вскочил, не обратив внимания на ударившую ему в спину боль. — Это же знаешь… Это же большое дело у нас с тобой! — руки и ноги его напрягались непроизвольно, требуя резких, размашистых движений, и он с трудом удерживался от них.

— Да ты что? — сказала Дарья негромко и как бы укоризненно. — Чему радуешься? Ты подумай, в голову толком возьми…

— Чего думать, чего думать-то? — почти кричал Кузьмич. — Сын будет, вот и вся дума. Плохо, что ль?

— Погоди, погоди… Руками-то не махай. Сядь, тебе говорят… Вот так вот. Что ж это ты думаешь, я рожать буду?

— А как же?

— Да, разогналась… Прерывание сделаю, вот и все.

— И мыслить не моги! И чтоб я такого больше не слышал!

Дарья помолчала, глядя с недоумением и растерянностью.

— Слушай, Иван Кузьмич, ты, по-моему, маленько не в себе. Успокойся, милок, в ум приди. Тебе сколько? Шестьдесят один. Мне? Сорок пять. Где ты видел, чтоб люди в таких годах детей заводили? Да нас же засмеют с тобой, пальцами будут показывать.

— Плевать я хотел!

— Постой, постой. Расплевался. Больно скорый ты на это дело. Теперь другое возьми. Кто ребенка на ноги становить будет?

— Как кто? Мы с тобой.

— Мы с тобой — не ровен час, как говорится… А его надо лет до двадцати растить, не менее.

— Неужели ж я для такого дела двадцать каких-то лет не проживу?! — крикнул Кузьмич, вновь вскакивая на ноги. — Да я тридцать проживу, если надо!

— Тронулся мужик… — пробормотала Дарья, невольно рассмеявшись. — Ай спросят тебя, сколько ты прожить хочешь?

— А чего спрашивать-то?! Нечего и спрашивать! — кричал Кузьмич. — Надо, значит, надо. Буду жить, никуда не денусь. И работать буду. Даш, соглашайся, а? Да я тебе за это не знаю, что сделаю. Душу выну!

— Душа твоя пускай на месте остается. Нет, Иван. — Дарья медленно и задумчиво покачала головой. — Не дело ты говоришь. Ты остынь и рассуди…

— Как раз дело! Это ж счастье нам с тобой, это ж подарок!

— Подарок, да не в те руки.

— В те самые! — Кузьмич подошел, обнял жену за плечи, стиснул так крепко, что она сморщилась.

— Ты силу мне не показывай. Сильный, сильный… Но это ты сейчас такой, а что через десять, к примеру, годов с тобой сделается?

— То же самое! Да мне износу, если хочешь знать, не будет.

— Ну, ну, распетушился, герой. А я вот про себя такого не скажу, нет.

— Дурочка, ты пойми, разве в годах суть? Кто старым себя не считает, тот и молодой. Вот у нас вишь как оно все складно получилось. А тоже можно б было годы эти подсчитывать, какая там женитьба, мол…

— Оно-то так.

— Вот видишь! — обрадовался Кузьмич.

— Оно-то так, — повторила Дарья со вздохом, — да не так. То мы за себя только отвечали, да и переиначить можно было. Не сошлись — и до свиданья. А тут уж все, конец, не переиграешь… Ладно, вон, вижу, Петька явился, пойду покормлю. А ты охолонись чуток, аж в пот тебя бросило. — Она ласково поерошила Кузьмичу густые, седые волосы. — Голова твоя садовая…

Оставаться в комнате Кузьмич не мог: тесно тут было, душно, одиноко. И он вышел во двор.

Все, что он видел вокруг, казалось ему сейчас особенно каким-то выпуклым. Круглились, выставляя сквозь листву тугие свои, красные, розовые, зеленые бока яблоки и груши; круглилось предвечернее, туго натянутое, полыхающее синью, небо; и низкое солнце было и круглым, и щетинистым от лучей…

Самочувствие Кузьмича удивительно соответствовало всему этому. Энергия и радость наполняли его, и он тоже казался себе напряженным, выпуклым и тугим. Он словно бы помолодел в последние полчаса по меньшей мере лет на десять. Он представлял в воображении сына, маленького, красного, орущего, и это представление раздвигало тесные рамки его собственной будущей жизни, делало ее просторной и долгой. Такой она при сыне просто-напросто обязана была быть…

Вспомнив разговор с женой, Кузьмич ощутил сомнение, но оно тут же рассеялось. Ничего, он ее уломает. Перед тем страстным желанием иметь сына, которое он испытывал, ничто не устоит. Только бы она глупости какой-нибудь непоправимой тайком не сделала. Хотя, это на нее не похоже, ни разу еще она его не обманывала.

Оставаться праздным Кузьмичу было все трудней. Ликующая сила прямо-таки рвалась наружу, требуя применения. Всегда и горе и радость находили у него естественный выход в дело, и он решил прибегнуть к этому и сейчас. Тем более, что представление о сыне, о жизни с ним тут же связалось в сознании Кузьмича с упорной и непрерывной будущей работой. Ведь если позволяешь себе такую роскошь — ребенка на седьмом десятке лет завести, то будь добр для него и потрудиться суметь.

Захватив лопату, он направился к полузасыпанной уже водомоине. Поначалу работать было тяжело, очень уж спина болела. Однако Кузьмич, стискивая зубы, переморщивал боль. Он знал, что нужно потерпеть и потом станет легче. Так оно и вышло — постепенно боль притупилась, и лишь когда он бросал очередной ком земли, давала себя знать в самом конце движения острым, коротким уколом. Но с этим можно было уже мириться.

Кузьмич копал и копал, получая удовольствие и от растущей, успокаивающей усталости, и от того, что он сумел-таки слабость свою перебороть. Он словно бы доказывал самому себе, что многое еще может. В конце концов, разве в возрасте дело? Взять хотя бы Мишку — да тот в подобном состоянии валялся бы, покряхтывая. Нет, ни возраст, ни сила физическая ничего не решают. Дух нужно боевой иметь, и тогда все будет по плечу. На фронте, бывало, такие здоровяки раскисали на тяжких саперных работах, а рядом, глядишь, хиляк какой-нибудь, соплей перешибить можно, тянет и тянет, и ни износу ему, ни устали…

Отдохнув, сидя на сухой, теплой земле, Кузьмич почувствовал, что его душевная взбудораженность так и не нашла окончательного утоления. Хотелось чего-то еще: разговора душевного, песни… И он решил выпить. Давно уже такого не случалось, и было самое время сделать это сейчас.

Он быстренько вымылся, переоделся и, ничего не говоря жене, отправился в магазин. Настроен он был прекрасно, со знакомыми здоровался с особенной приветливостью — даже с теми, кого недолюбливал. Что-то словно бы вдруг сместилось, стало мягче в его взгляде на людей. Вон Зойка, продавщица из ларька, вредная, в общем-то, баба, торопливо пробежала с огромной, тяжелой, перекашивающей ее на сторону, сумкой. Тоже мается, бедолага, подумал Кузьмич. Мать больна, еле ноги таскает, муж пьет не просыхая, детей четверо. И все на ней, на Зойке, что заработала, что принесла в дом, то в нем и есть. А вон Семкин идет, заместитель директора маслозавода, как всегда, насупленный, злой. Жена у него погуливает, всему селу это известно, а он терпит, не разводится. Любит ее так уж, что ль? Ясно, что на его месте веселым не будешь…