Анатолий Курчаткин - Потрет женщины в разные годы

В аэропорту Маргарита выяснила, где будет оформляться рейс на Нью-Йорк, и, примостясь в стороне, стала ждать. Она не знала точно, зачем приехала. Она хотела увидеть его – это да. Но что-то и еще. Что? Маргарита не понимала того и сама. Просить у Сергея прощения, вымолить его и чтобы он, улетая, попросил, в свою очередь, ее прилететь к нему? Похоже, она была готова к тому, чтобы молить его о прощении.

Ей пришлось провести в своей засаде без малого два часа. Увидела Маргарита Сергея, когда он заполнял таможенную декларацию. Она смотрела в тот угол, где толпились конторки с бланками деклараций, минуту назад перед тем, – его там не было; отвела взгляд, взглянула вновь, – он уже топтался около конторки с серым листком бланка в руках и вчитывался в требования декларации, собираясь ее заполнять. По-соседству с ним паслась аэропортовская металлическая тележка, забитая сумками и чемоданами, – нет, на автобусе с таким грузом он приехать не мог, только на машине. Откуда столько багажа и взялось.

Маргарита жадно вглядывалась в него, вгрызалась взглядом, физически ощущая себя подобием некоего консервного ножа, вскрывающего запаянную герметически банку, пыталась проникнуть внутрь этой банки – и не могла, недоставало сил, умения? или жесть была слишком толста? Она едва удерживала себя, чтобы не броситься к Сергею, вцепилась в ладонь ногтями – до слез от боли, и так не позволила ногам сделать ни шага, и двинулась с места лишь тогда, когда двинулся он.

На его рейс уже пропускали, смотрели документы, просвечивали багаж, и, заполнив декларацию, Сергей со своей забитой вещами тележкой сразу переместился в очередь к столу таможенников. Здесь, в очереди, клубившейся тесной толпой, видеть его Маргарите стало значительно хуже, здесь его то и дело перекрывали собой другие люи, но зато он был здесь совсем близко от нее – подать рукой, – и, когда открывался, она могла видеть все мелкие частности его одежды, и во всех подробностях могла читать его лицо. Оно-то, его лицо, и было для нее важно. Она исследовала его с тщанием и страстью археолога, воссоздающего по откопанным черепкам заваленную веками жизнь.

Лицо Сергея было ужасно. На нем не было и следа потерянности, которую она ожидала увидеть. Ни следа мук от происшедшего между ними. Ни тени внутренней душевной тяжести. Ни малейшего страдания или угнетенности.

Это было легкое, светлое лицо. Вдохновенное, открытое предстоящей жизни и счастливое своей готовностью к ней.

Маргарите бессмысленно было молить у него о прощении. Ему не за что было ее прощать. Он уже не помнил ничего, что связывало их недавно. Он не помнил даже, кто она такая.

Маргарита видела еще, как он, пересекши пустое пространство между столом таможенного досмотра и стойкой оформления билетов, стоял со своей тележкой сдать багаж, получить посадочный талон, видела, как он, все уменьшаясь в размерах, пошел дальше – к пограничному контролю, чтобы исчезнуть за темной, непрозрачной пластмассовой перегородкой, но, когда вышла из здания аэропорта, дошла до остановки, снова села в автобус и ехала им обратно к «Речному вокзалу», перед глазами у нее все стояло его лицо. Счастливое, безмятежное лицо, горящее азартом предстоящей жизни.

Отец прорезался через неделю, как она перестала появляться в его офисе у Красной площади.

– Я скисла, – ответила ему Маргарита на вопрос, куда подевалась. – Как сметана. Прогоркла и воняю.

Отец в трубке похмыкал. Он все же был художник и умел ценить красочность речи. Но он к тому же был и деловым человеком. Хотя и понтярщиком.

– Как так! – прохмыкавшись, сказал он. – Еще не хватало. Ты мне завтра нужна. Покисла – и хорош, снова в строй.

– Ты не по-онял! – заорала, заколотила невидимо для него в воздухе рукой Маргарита. – Я скисла, скисла, все! Напонтярилась, отпонтярилась, выпонтярилась! Нет больше моих сил понтярить, дела хочу, дела, дело делать!..

– Хочу быть честной, – подытожил отец. – Понятное желание. Кто ж не хочет. Только, дорогуша моя, за честность я платить не могу. Знаешь как: честной жене – привязанность, а денежки – бесчестной бляди.

– Ну и не надо! – крикнула Маргарита. – Кто тебя просит?!

Ох, и гривуазен он был. От хорошего семени она завязалась.

Но все же отец оказался отцом. Позвонив ей так еще несколько раз и не уговорив вернуться, он включил свои «предпринимательские» связи и устроил ее на работу в некую финансовую школу – менеджером в учебную часть.

– Давай, дорогуша моя, попаши, – сказал он при встрече, отдавая ей трудовую книжку со всеми необходимыми записями и печатями. – За те же деньги, да с утра до вечера, да каждый день. Узнай, как честные люди живут. Но ко мне обратно прикатишь, не думай, что так вот – раз, и возьму обратно. На коленях поползать заставлю. До крови. А по-другому вы не понимаете. Кровь вас только и вразумляет.

– Не прикачу, – ответила ему Маргарита. – Не жди.

– Ну, не прикатишь, живи тогда, как честная женщина, – хохотнул отец.

О том, почему она так неожиданно скисла, не случилось ли с нею что, он даже и не спросил. Не поинтересовался.

Да по ее виду, наверное, нельзя было бы и подумать, что у нее что-то случилось. Она сказала отцу, что «скисла», но на самом деле она не позволяла себе раскиснуть. Держала себя в руках. Чего ей это стоило – держать себя в руках! Она держала себя не в руках, – в тисках. Закрутила винт до упора – не вздохнуть, не охнуть, только одно – молчать. Мамочка, почему, зачем, не хочу, рвался из нее крик – и не мог вырваться.

Между тем, секретаря обкома, бывшего последнее время президентом, избрали президентом вновь, он вновь приступил к отправлению обязанностей главы государства, и все вокруг тоже словно бы вернулось в прежние берега, потекло с прежней скоростью, прежним образом, прежним порядком. Лето, странно не начавшись, стремительно полетело к концу, а там зашелестела сухим листом под ногами и осень. Маргарита, невидимо для всех туго сдавленная тисками, в которые закрутила себя, снова, как в свою пору в администрацию президента, ездила к девяти утра и приезжала домой в восьмом часу вечера. Только если тогда она ездила в самый центр Москвы, то теперь на окраину, где в некоем бывшем производственном здании из грязных железобетонных плит располагалась непонятная финансовая школа, учившая на дилеров-шмылеров, операционистов-вористов, бухгалтеров-обмалтеров – на кого, собственно, она толком и не понимала. В ее обязанности входило составлять-утрясать расписание, обзванивать преподавателей, обеспечивать учащихся методическим материалом – и она занималась этим, ни во что больше не вникая. Натаскай обезьяну – та справилась бы с ее обязанностями не хуже. Не хотела в школу – вот попала. Права, не в ту, в какую не хотела. Совсем не в ту. Но все равно. Забавно. Даже смешно.