Анатолий Курчаткин - Потрет женщины в разные годы

– Так сначала это вы стучались? – пораженно спросил Тугунин.

– Я, между прочим, – сказал старик. – Сначала или не сначала…

Он ушел, Тугунин докидал в чемодан вещи, оделся и спустился на улицу вслед за стариком.

– Юлию из пятьсот пятнадцатой позовите, будьте добры, – позвонил он из хорошо уже знакомой автоматной будки.

Он только еще снимал плащ, когда дверь открылась и вошла она.

– Прошмыгнула, как мышка! – довольная собой, радостно сказала Юля.

– Ах ты, какая мышка! – вновь чувствуя, как все в нем будто плывет и плавится от ее близости, от ее рысьих раскосых глаз, от ее острых тугих скул, обнял Юлю за плечи Тугунин.

…Она пошла его провожать. Они задержались, и, когда прибежали к его вагону, по внутренней связи просили провожающих покинуть поезд.

– Ну, – сказал Тугунин, беря ее за отвороты куртки и притягивая к себе. – Ну, ну что ж… – Он не попросил у нее никаких ее координат, не дал своих, и она тоже не заговаривала об этом. – Ну что ж… – повторил он, – нам здесь было хорошо… так уж это давай и запомним… и чтобы так это в памяти и осталось, чтобы не испортить… пусть это в нашей памяти. Ага?

– Ага, – послушно и радостно закивала она.

«Ну вот. Вот. Все правильно», – сказал голос внутри Тугунина.

Поезд за спиной тронул.

– Ой! – странным каким-то, как оборвавшимся, голосом выговорила Юля.

– Садитесь, гражданин! – крикнула Тугунину из двери проводница.

Он нагнулся, быстро и торопливо поцеловал Юлю в расползшиеся вдруг, как кисель, губы, похлопал по плечу – и побежал, вскочил в вагон, крепко примяв проводницу.

– Идите давайте! – с досадой, грубо сказала проводница, отталкивая его плечом за спину.

Выставив руку в дверной проем, Тугунин помахал, но махал он вслепую – Юлю ему видно уже не было.

Поезд ушел. Последний вагон его некоторое время виднелся в переплетеньях привокзальных путей, потом исчез, втянулся за какое-то складское здание, уныло серевшее вдали обпылившейся весенней побелкой.

Юля сунула руки в карманы куртки и пошла по перрону к вокзалу. Вокруг никого уже не было – никто не стоял так долго, все уже ушли. Юля нагнулась, подобрала обмусоленную, затоптанную обертку от мороженого и стала рвать ее – с крепко сжатыми губами, с затвердевшим, неподвижным лицом.

– Фу, какая мерзость, фу! – недорвав, бросила она клочки обертки и судорожными скорыми движениями стала отряхивать руки. – Какая мерзость!..

Выйдя с вокзала, она вошла в подкативший к остановке автобус, оторвала билет и, сев к окну, обхватила себя за плечи, согнувшись и глядя вниз, на колени.

Потом она оказалась в парке за Выставкой, напротив нечеловеческим деянием взметнувшейся ввысь гигантской стрелы Останкинской телевышки, – в этом парке они гуляли в воскресенье. Начал накрапывать дождичек – она все кружила, кружила по дорожкам, шурша палым листом, подставляя лицо каплям и не вытирая их, потом капли стали срываться у нее с ресниц, она крепилась некоторое время – и разрыдалась, и села, зажимая лицо руками, на подвернувшуюся скамейку.

– О господи! О господи!.. – стонала она.

К скамейке подошла и села рядом с Юлей пожилая женщина с добрым, хорошим лицом.

– Детка! – сказала она, осторожно касаясь Юлиного плеча. – Что с тобой? Тебе нужна какая-то помощь?

– Нет, – с закушенной губой, вытирая слезы ладонью, помотала головой Юля. – Нет, уже не помочь, уже все… да я сама дура…

– Ты расскажи, ты расскажи, – попросила женщина. – Расскажи, я тебе незнакомая – канет как в воду. Расскажи – легче будет.

– Я несчастливая, – сказала Юля, швыркая носом. – Я несчастливая, и сама виновата, я знаю… Вот посмотрите на меня: я ведь ничего себе?

– Ничего, – внимательно посмотрела на нее женщина. – Весьма ничего. А для определенного вкуса – даже красива. И вообще у тебя очень славное лицо – у тебя хорошая душа.

– Об этом не мне судить, – сказала Юля. – Какая есть. Но я ведь ему тоже не просто приглянулась, я это видела. Я здесь на ВДНХ по путевке, в гостинице, мы утром пошли в буфет, я зашла, а на меня откуда-то взгляд, я посмотрела – и меня, знаете, как тряхануло. Я раньше монтажницей работала, меня иногда током било – вот так же. Мне всегда такой тип нравился. Светлые, их белобрысыми называют, ну блондины, и глаза при этом – явно монгольская кровь намешалась, азиатские такие. Нравился, а никого у меня такого не было, я уж и забыла, что он мне нравится. Но и не в этом дело… не в этом только… я не знаю точно… я голову потеряла, совсем, напрочь, я к нему сразу пошла, позвал – и пошла, а ведь до этого у меня сколько никого не было…

– Измучил тот-то? – мягко спросила женщина.

– Ужасно, ужасно. Измучил – я свету белого не видела, я уж думала – все, ни на одного мужчину смотреть не смогу… Какие у меня двадцать, какие тридцать, историю какую-то про мужика, будто травился, выдумала… И ведь я видела – он не просто так ко мне, я все ждала… ждала все, дура, а он даже фамилию не спросил!..

Юля снова заревела, размазывая слезы по лицу вместе с тушью, и когда очнулась – вокруг были уже глубокие сумерки, вдали, в пролете аллеи, обвязывал стволы деревьев ватою сизый туман.

– Ой, – простонала Юля, затихая, – ой, господи!..

Она еще посидела немного, с горечью исповедуясь бесплотной своей собеседнице, что вот уже ей скоро двадцать семь, вовсе не маленький для женщины возраст, и как-то все не так идет в жизни, все по-другому, чем загадывалось в юности… потом вдруг испугалась, что сидит здесь, в темноте почти, одна, и вскочила, и быстро пошла по аллее к выходу.

Сзади что-то неприятно холодило. Она провела рукой – это влажные листья пристали к юбке, когда сидела. Они были осклизло-противные на ощупь, и она вытерла руку после них платком.

На станции Лось, что последняя в черте Москвы по Ярославской железной дороге, кончила жизнь самоубийством молодая женщина лет тридцати. Она пряталась под платформой, высоко поднятой над землей на прямоугольных железобетонных столбах, а когда электричка стала подходить, легла шеей на рельсы, руки подобрала под себя, и голову ей отрезало.

Элла Бухметкова, хозяйка двухкомнатной кооперативной квартиры в 14-этажной блочной башне, товаровед на меховой фабрике, стояла в это время на платформе, намереваясь сесть в подходящую электричку, чтобы ехать на работу, и все видела. Машинист, когда женщина легла на рельсы, затормозил, но до платформы оставалось мало метров, и тормоза оказались бессильны. Потом машинист сдал поезд назад, и Элла увидела, что тело женщины в черном пальто из жеваного кожзаменителя лежит с одной стороны рельса, а голова в красном, с синими цветами платочке – с другой, лицом вниз, платочком вверх, ржавая щебенка вокруг рельса залита кровью, а от шеи у женщины в выстуженный за ночь, знобящий мартовский воздух струится парок,