Анатолий Курчаткин - Потрет женщины в разные годы

Машинист вылез из кабины весь белый и даже матом не мог ругаться, он только спрыгнул вниз, посмотрел – и его вывернуло. Потом он сел на рельс с другой стороны пути, перегнулся в пояснице и, икая, стал раскачиваться из стороны в сторону.

На платформу сразу же натекло любопытных со всего, кажется, микрорайона, расталкивая любопытных, прибежал милиционер, выхватил из толпы двух мужчин, и втроем они оттащили женщину от рельса, не меняя положения ее тела, а голову милиционер осторожно положил так, как она должна быть, и теперь с первого взгляда можно было подумать, что у женщины просто очень длинная шея.

– Ой, а я стою здесь, жду электричку… Я на работу опаздываю – не знаю, что и будет теперь, сколько теперь стоять-то… – говорила Элла соседям по толпе. – Стою – вдруг вижу: вылезает оттуда, из-под низу… я и не поняла сначала. Ой, ужас, прямо ужас! – прикладывала она руку к груди и качала головой. У нее была такая привычка – говоря о чем-нибудь, что ее поразило, прикладывать руку к груди и качать головой, подаваясь вперед всем телом. – У меня прямо сердце заболело. Молодая, господи! Лет тридцати, мой возраст. Жить бы да жить, чего случилось…

– Недовольная, видно, была жизнью, – сказала пригородного вида бабка в шали на груди крест-накрест, с двойным мешком купленных уже с утра продуктов через плечо.

– Видимо, – сказала Элла. – Мой возраст. Подумать только!

Машинист встал, взобрался на платформу, милиционер записал его показания, машинист подогнал электричку к платформе и раскрыл двери. Элла не стала садиться в электричку – что-то после всего случившегося ей расхотелось ехать на работу. Она дождалась санитарной машины, которая приехала забрать тело женщины, посмотрела, как два дюжих мужика в пузырящихся белых халатах вытащили из-под платформы носилки с белым простынным горбом на них, и пошла к дому.

Возле дома, толкая перед собой коляску, гуляла соседка из двенадцатой квартиры – Таня.

– Ой, слушай! – сказала Элла, подходя и прикладывая руку к сердцу. – Что сейчас было-то, вот я нарвалась! Электричка стояла, видела? Женщина, наших с тобой лет, я стою, прямо подо мной, вылазит на рельсы – и насмерть ее. Такой ужас, господи!.. прямо и не знаю даже…

– А я думаю, что там произошло? А это вон что! – сказала Таня, тряся коляску и утирая пальцем свободной руки нос. Она была маленькая, толстобокая, толстогрудая; против высокой, хоть и в теле, с жирком даже по всем местам, но фигуристой от природы Эллы – как оплывший свечной огарок перед мало-мало, с вершинки только тронутой огнем свечой.

– Прямо не могу, дурно стало, на работу не поехала. – Элла вздохнула и подперлась на мгновение в бедре рукой. – Ой, господи!.. Ладно, пойду, – махнула она рукой.

– Элла! – робким голосом, в спину уже, позвала ее Таня. – Ты о деньгах-то не забыла?

– Ой, Танечка, ну что ты, нет. – Элла, каясь, приложила руку к груди. – Я уже тебе и несла, у меня уж приготовлены были, а тут Валька домой заявляется – машину разбил. Столько денег отдать пришлось! Тому дай, этому дай, а не дай – так так бы еще и стояли металлоломом.

– Ты уж поторопись, – смущенно улыбаясь всем своим толстым лицом с тусклыми белесыми глазами, попросила Таня. – Ладно? А то мы без денег сидим.

– Не сомневайся, Танечка, ну что ты! – сказала Элла. – Валька на неделе зарплату получит – и сразу к тебе стучусь.

Она скорым шагом пошла к подъезду, а когда отошла от Тани немного, ругнулась:

– Телка бесчувственная!

Она ей про то, что человека электричка зарезала, а та ей про деньги свои несчастные…

Дома нянька собирала Эллиного сына на улицу.

Петьке было три с половиной, няньке, старухе из соседнего дома, у которой старик пропивал всю пенсию, а старший сын сидел за драку и надо было слать ему посылки, шестьдесят три, и когда Элла вошла, сын верещал на коленях у няньки, выворачиваясь из ее рук: «Иди отсюда! Иди! Я маме скажу, иди, не пойду с тобой!..» – а нянька лупила его сморщенной, в коричневых пигментных разводах пятерней по попе и ругалась: «У, ирод! У, напасть на меня! У, проклятущий! Мне с тобой больно идти охота, а и не пойду!..»

Элла, увидев это все из прихожей, влетела в комнату, не сняв сапог, в пальто, с сумкой на локте.

– Ты как обращаешься?! – закричала она няньке, выхватила у нее сына и прижала его к себе. – Ой, мой хороший!.. Вот как, да? Ты еще, может, голодом его моришь? Я за восемьдесят-то рублей кликну только – двух старух найду.

– Ой, да пропади оно пропадом все, – оправившись от первого стыда, визгливо подхватила Эллин крик нянька. – Я его луплю! А он меня? Эдак-то рукой – да по щеке, карга, говорит, старая, ты у нас здесь колбасу из холодильника таскаешь, когда я таскала-то?

– Вот что, теть Маш: застану еще – руку подняла, прости-прощай – и весь разговор. – Элла отдала сына няньке на колени и отмахнулась от его рук, которые он тянул к ней: – Одевайся давай! Чтоб два часа отгуляли, не меньше, – сказала она няньке, – я дома буду, прослежу, воздух какой – самый полезный для ребенка.

Нянькой этой она дорожила и, стала бы та уходить, еще б ей десятку накинула: других у нее перебывало уж шесть или семь, и никто еще с сыном не слаживал, эта первая.

– А на работу-то не пошла? – заискивающе уже, напяливая на Петьку сапоги, спросила нянька. Элла платила ей восемьдесят рублей, сколько никто б ей не дал в округе, и она тоже держалась за нее.

– А! Расстроилась я, – проходя к двухместной, собранной сейчас для дня тахте и ложась на нее, сказала Элла. – Женщину сейчас зарезало, моих лет, на глазах прямо – не работник из меня сегодня.

– Этта сейчас-то вот, толпа-то была? – перестав одевать Петьку, всполошенно спросила нянька.

– Сейчас вот, – сказала Элла с тахты. – Прямо на глазах.

– Что делается на белом свете, о-хо-хо, что делается! – забормотала нянька. – Твоих лет – молодая! Что делается…

И, одевая Петьку, так она все и бормотала, приохивая:

– Что делается, что делается, о-хо-хо…

Нянька ушла с сыном на улицу, хлопнув дверью. Элла полежала еще немного, потом встала, принесла на тахту из коридора красный польский телефон и стала звонить в поликлинику. Она сказала регистраторше, что у нее температура тридцать семь и восемь, кашель и насморк, и ей ответили, что в течение дня врач придет.

Вызвав врача, Элла стала звонить по делам. У нее дома скопилось уже восемь шапок, она их неделю уже не могла сбыть и решила заняться этим сегодня – как раз подходящий день, коли дома.

– Свет! – сказала она своей приятельнице, когда та сняла трубку. И засмеялась, играя голосом: – Что-то давно я тебя не видела, увидеть хочется.

Приятельница поняла.

– А что у тебя? – спросила она.

– Мужское счастье, двести двадцать штука, первый сорт.