Михаил Стрельцов - Храм превращается в плацебо

Поскольку, как бы я сам с собой ни договорился, вот эти сны из серии «близкие контакты» да, пожалуй, ещё из серии «закос под дежа вью», в отличие от других – запоминаются навсегда. Входят в тебя, как зубная боль, как метастаза – и ноют, и точат изнутри. Сегодня, и к гадалке ходить не надо, весь день насмарку…

…Когда мне было четырнадцать – приснилось, что болен: очень плохо, муторно, жарко. Лежу на каком-то неудобном и пыльном ложе в незнакомой комнате, по которой, хохоча, бегают голые девки. А парни делают друг другу уколы в руку. Прямо передо мной, ссутулившись, сидит одноклассник Паша с голым торсом, курит. Сигаретный дым щиплет глаза, лезет в ноздри, заставляет задыхаться. Всё. В принципе ничего особенного. Но картина была до предела ясной, чёткой, логичной. И запомнилась из-за всепоглощающего чувства ужаса, испытанного во сне. Необоснованного и поэтому ещё более страшного. 14 лет! Готовлюсь вступить в комсомол, полон мировоззрения, в лексикон которого слово «наркоман» не допускалось. Как и в газеты тех лет. Однако, проснувшись, зачем-то написал карандашом на обоях дату: «7 мая».

Через год, когда у Пашки был день рождения, толпой изрядно нагрузились спиртным и познакомились с какими-то девчонками… В том-то и дело, что шприцев не было. Но была «травка». Девушки не бегали голышом, но непристойно выражались и крепко, взасос целовали, неприятно и вызывающе. Впервые попробовав «травы», я прикорнул на пыльном бабушкином сундуке. Тошнило. Першило. Мутило. А вокруг мчалось веселье. Паша присел рядом и сосредоточено тушил в пепельнице окурок. В комнате становилось душно, и Паша снял рубашку. Его склонившаяся над пепельницей и оттого горбом вздернувшаяся спина внезапно показались сверх-знакомой. В течение нескольких секунд, поражённый сходством реальности и почти позабытого сна, я чувствовал себя парализованным из-за необъяснимого ужаса, заставляющего стучать зубами. Вернувшись домой под утро, сразу приник к обоям и разобрал дату «7 мая». Ровно через год. День в день. Может, оно и к лучшему. По крайней мере, «траву» отбило навсегда. А Пашка, вскоре вовсю «заторчав», сел на восемь лет…

«Не это? Не это?» – «Да отстань! Я на работе». Но и привычные, уже домашние разговорчики про перевод в другой отдел сегодня раздражают больше обычного. Лицо пока деревянное, но за ним уже – словно слой мрамора. А за ним – треск контактов и выгрызающая нутро тоска.

– Что-то случилось? – внезапно интересуется коллега.

Лицо меня выдало. «Случилось? Да, блин, ещё как случилось! Я выгнал сына из дома, и он не хочет жить. Как бы спрашивает разрешение! А может… Он просит меня закончить начатое… Избавить его…» Лучше бы меня не трогали!

– Голова болит просто.

– Дать таблетку? – сердобольная женщина.

Нет, я люблю свой коллектив. Нашли же они тогда валерьянку и отпоили меня, когда действительно – «случилось». Сейчас я вспоминаю тот эпизод, усмехаясь. Даже вывел из него ещё одно доказательство о пользе курения. А дело было так.

По утрам я отводил сына в детский сад, потому что супруга, вставая даже чуть пораньше, начинала «собираться на работу». Когда мы выходили из дома, она обычно приступала к завершению – накладывала макияж. Процесс подходил к финалу, когда я возвращался из детского сада, чтобы хлебнуть кофе, побриться, накинуть шмотки. И на работу мы выходили вместе. Мне не дано понять пристрастия женщин к штукатурке лица, но, на мой взгляд, жена отдавалась этому самозабвению чересчур долго, при условии, что садик за три квартала. Она объясняла это тем, что работает с людьми и должна выглядеть хорошо. Из чего следовало, что я работаю с крокодилами. И сам, собственно, ещё тот крокодил.

Но в тот день я побрился с вечера, кофе не хотелось. Решил рвануть на работу без захода домой. Или проспали. Но помню, что опаздывал. Перед светофором нашего оживлённого перекрестка решил закурить. Ветер нещадно гасил зажигалку, и удалось сделать затяжку, повернувшись спиной к движению машин. Светофор, оказывается, секунд десять давал зелёный. Спохватившись, шагнул по переходу… И глазам не поверил.

Некий джигит, разогнавшись до такой степени, что смена цветового сигнала никак уже не могла повлиять на торможение, решил-таки прибавить скорость и обогнуть выезжающий на перекресток поток машин. И первым делом столкнулся с автобусом. Одно время я маньячил бильярдом, но и предположить не мог, что автомобиль может выступать в роде шара. «Москвичонок» гонщика от удара развернуло на сто восемьдесят, швырнуло краем по светофору, отрикошетило в дерево, а от него – в стену здания, где я как раз и имею честь состоять на службе. Джигит, к слову, оказался жив. Сам видел, как он отряхивал кепочку от осыпавшихся стёкол автомобиля.

Некоторое время, хватившего до непосредственного занятия рабочего места, мне история казалось забавной. Пока не сообразил, что машину болтало по перекрёстку в каких-то десяти шагах от меня. Тех самых шагах, которые я бы совершил, не задержись на несколько секунд, прикуривая. Мысль, что вот только что мог погибнуть, внезапно вызвала глубокую внутреннюю дрожь. Как после дурного сна. Видимо, я так поменялся в лице и не мог отвечать на расспросы, что сердобольные коллеги побежали за валерьянкой, бормоча что-то про сердечные приступы. А я уже знал, что фиг когда брошу курить…

Цитрамон, тем паче, обязывал. Не желая менять подаренную таблетку на рассказы о своих проблемах, нырнул на улицу, в курилку. Где-то в переходике между бесконечными дверьми, невероятно живо и реально, словно за спиной – в ухо жалом, сверлом, ворвалось отчётливо: «Папа, я хочу помереть». Даже обернулся. Курить расхотелось, яма в грудной клетке запульсировала. Яма напоминала сонного котёнка, просыпающегося и вытягивающего коготки. Люди называют её – жалостью.

До боли, до судорог мне вновь стало жалко моего белобрысого сынишку, которого я выставил за дверь. Он похож на меня. Рос, как и я, слегка нелюдимым, спокойным, самодостаточным. В породе, что ли, заложено: случись проблема – не бежим плакаться, не наваливаем её на окружающих. Концентрируемся на ней, отстраняемся, если от тебя пока не зависит. Осваиваемся в ситуации, а лишь затем принимаем взвешенное и самое короткое решение.

После того, как этот шпингалет влез со своим мнением в наш разговор с его матерью, она навскидку выкрикнула: «Раз такой умный, иди на улицу. И живи, как знаешь!». И я почему-то взвился: «Иди давай! И не приходи, пока мы с мамой всё не решим!».

Стояло лето. В одних плавочках сынишка, уверенно развернувшись, вышел за порог, спустился по ступенькам, уселся у груды битого кирпича и сказал:

– Значит, теперь я здесь буду жить.

После чего молчком, не суетясь, принялся перекладывать кирпичи с явным намерением соорудить из них что-то наподобие дома. «Вот-вот, – снисходительно шипела вслед ему жена. – Строй себе будку. И живи, как собака. А мы тебе будем косточки выносить!».