Михаил Стрельцов - Храм превращается в плацебо

Когда мы заходили в зал, то люди седели в креслах, никто никому не мешал передвигаться. А тут вдруг все одновременно вскочили, вначале хлопали, а затем от людей стало тесно. И хотя в зале включили свет, я уже не видел ни сестру, ни маму, толпа зажала их, спрятала, потащила к выходу. Я вскочил на сиденье, чтобы их найти и – растерялся. Люди выходили и в те двери, в которые перед концертом входили и мы, и в другие – у сцены. Кто-то раздвинул тёмную штору и открыл ранее невидимый проход. И мне показалось, что мама там, среди выходящих. Упёршись лицом чуть ли не в попу какой-то толстой тётеньки, я семенил за ней. Но оказавшись в коридоре, решил тут и остаться. Мама будет меня искать. И ей проще меня увидеть не в толпе, а стоящим отдельно.

Уже и толстая тётка, и все остальные утекли по темноватому коридору. Он стал пустой и жуткий. За ним как из-под воды бубнили голоса, непохожие на людские, дробящиеся, однотонные. И вздрогнул, и готов был разреветься, когда неподалёку хлопнула дверь, из неё выскочил высокий дяденька и промчался мимо, завернув куда-то за угол, где виднелся краешек лестницы наверх. И я подумал, что у него надо было спросить, как отсюда выйти. Пусть даже к бубнящим, но не одному по гулкому коридору. Неподалёку послышался голос. Почти как у дяди Толи, что материт свою лошадку. Хриплый, в нос. Потянуло папиросой. И я вошёл.

Убежавший дверь не прикрыл, и в комнате, полулёжа на диване, курил дядька, который недавно пел про жирафа и попугая. Он меня увидел и замер от неожиданности, потом резко сел и спросил:

– Ты откуда такой… красивый?

В последнем слове послышалась улыбка. Я потрогал постоянно чешущуюся коросту и сказал:

– Меня Женька Высоцкий зовут.

– Как?! – гоготнул артист и отложил гитару.

– Ягений, – поправился, вспомнилось, что взрослым надо называть полное имя. Правда, оно было сложным и не всегда получалось сказать его правильно.

– Ну ты, малый, даёшь! Так не бывает! – засмеялся артист. – А мамка твоя где?

– Потерялась, – искренне сообщил. – А по коридору один идти боюсь.

Дяденька вроде как не собирался на меня ругаться, потому что, привстав, хлопнул по плечу:

– Ничего, Жентяй, не ссы, прорвёмся. И мамку твою найдем.

Наклонился к столу, давя в пепельнице окурок. И вдруг замер:

– Высоцкий – говоришь? – подмигнул, подхватил авторучку, что-то быстро черканул на бумажке и протянул мне.

Читать я не умел, но на фотографии артиста узнал. Она была не совсем чёткая, сделанная вблизи. Часть причёски и шеи остались за кадром. Чуть отвернувшись, он смотрел как будто вдаль, но и косился на меня.

– Ну, пойдём… тёзка, – взял за руку, и с ним коридор не показался страшным. Нисколечко.

…Путь можно было сократить по берегу вдоль дамбы. Моя гибкая «Кама» легко огибала бугорки и ямки, а на владином «взрослике» пришлось жестковато. Явно не хватало роста, приходилось привставать, давая на педали. Грело только, что при этом ощущал себя ковбоем в вестерне. К тому же, приметив подходящие камни – крупные среди гальки, рассовал парочку по карманам. Отчего те оттопырились и вдавливались под пузо, но терпел. Так должны терпеть ковбои кобуру с пистолетами.

И успел. Прибыл без пяти десять, успев отметить, как приученные к расписанию оранжевые «Жигули» Нефёдовых показали зад вверх по дороге. Соседи справа также вышли, чтобы успеть на последний автобус.

– Женя? Чего здесь так поздно?

– Мама просила воды накачать для поливки. И полы проверить – высохли или нет. Пришлось красить после погрома.

– Так и не нашли, кто это сделал?

– Нет, – потупился.

Моё мнение участковый даже не спросил. Хотя, вряд ли я ему рассказал бы…

– Тетя Шура и другие, что ночуют, говорили, будто в тот вечер подростки на берегу костёр жгли, шумели, вроде как пили даже. И Светку Нефёдову там видели.

– А милиции чего же не сказали?

– Мал ты, Женька, не понимаешь… – соседка перебросила с руки на руку бидон с викторией. – Нефёдовых тронь только… Она главврач, он – в горкоме… Ну, пока, а то опоздаю…

А я поспешил к колонке, воду надо было накачать в бочку ещё днём, а тут как раз – по плану: можно дёргать рычаг и наблюдать, как соседка с бидоном и другие соседи скрываются за перекрёстком, спеша на остановку. На какой-то момент пришлось задуматься – докачать воды или уже к делу? И поплевал даже на ладони, на которые только что давила тугая ручка колонки, как заметил бабу Шуру, что всё лето жила на даче и в город не уезжала. Она шла к реке, волоча под мышкой огромный таз с бельём. Приспичило же постирать на ночь глядя! Вновь ухватился за тугую ручку, носик выплюнул в бочку очередную струю.

– Ты чего поздно так, Женька?! – проходя мимо ограды, поинтересовалась бабуля.

Вот всё им знать надо! Вот любопытные все не к месту! А когда нам стёкла били, носа, поди, никто не высунул.

– Полы проверил – высохли или нет. Сейчас на поливку докачаю и поеду.

– Днём надо было качать! Прошаландался где-то. Мы вот в колхозе: как солнце встало – в поле уже. И помладше тебя были… – ворчала, но уходила. Видимо, в основном ответ её удовлетворил.

Интересно, услышит или нет? От реки далековато. Сколько она там полоскать будет? Некогда рассуждать, получается. Вышел на улицу, осмотрелся. Как написали бы в «Подвиге» – озираясь. Никого поблизости. Засунул руку меж штакетин, отвёл шпингалет, калитку толкнул. Бегом – за угол, к высокому окну. Камень освободил карман – полетел ровнехонько в центр.

Мне представлялось, что как только камень стукнется об стекло, оно с грохотом разлетится на мелкие осколки – как в кино. Но глуховатый звук – бдзынь – оставил небольшую дырку, даже трещинами не пошла, и ещё глуше повторился внутри, на полу. Не достать фотку! Не достать! Так что второй – пригодился.

На этот раз прицельно в верхний угол – бздынь. На цыпочки дотянуться, просунуть руку в отверстие… До этого всё шло ровно, голова и тело выполняли задуманное, подчиняясь. А как коснулся клочка бумаги с изображением артиста, словно отскочил в прошлое, к вискам прильнули волны, наталкиваясь друг на друга.

…В кинохрониках толпа нисколько не напоминала ту, что меня чуточку испугала. Настолько, что потом иногда снилась. Она была неправильной, непривычной. И непривычность, как я потом понял, имело лицо. Не раз до и после приходилось видеть, как люди сбегаются к прилавку, если «выбросили» какой дефицит. Толкаются, теснят, бранятся – каждый за себя, а в целом – безлико. После просторного и пустого коридора она возникла передо мной как-то сразу, стоило артисту толкнуть дверь. Напротив, ближе к входу сидела вахтёрша, и телефон у неё звонил. За ней во всю стену зеркала, под ними – лавки. И люди, получившие одежду, уже в шапках, распахнутых пальто, обматывали шеи шарфами. Гардероб – справа, и там гул. Некий пчелиный улей, где всё логично, одни – ждут, другие отходят, с удовлетворением неся в руках верхнюю одежонку, словно тот упомянутый дефицит, словно – не отдадут, так и выгонят на мороз неодетыми.