Ольга Арефьева - Смерть и приключения Ефросиньи Прекрасной

— Да, и никак не меньше, чем когда ты украла шкуру соседской кошки, и та потом три дня ходила голая и всё искала вора по запаху, потому что очки тоже остались в кармане шкуры.

— Да. И никак не меньше, чем когда ты залез в Саркофаг, заснул и истлел там, а Папа, придя с работы, нашел только горстку твоих косточек.

— Ну и повозился он тогда, чтобы вернуть меня из прошлого, а потом еще и оживить! Но как поймешь его логику — зачем битый час оживлять меня, чтобы тут же больно отшлепать, да еще оставить без тухлятины на три дня?

— Ох уж эти взрослые!

— А когда мы ходили в страну Скелетов, он не пускал меня даже понюхать ни одного колодца. Что же у них всё-таки там — гнилая рыба или настойка из заношенных носков? Чуять целыми днями заманчивые запахи из колодцев и ни разу в них не заглянуть!

— Ну это ты напрасно. Говорят, что Скелеты не такие безобидные, как кажется. Это днем они только ходят и сидят на пирамидах, а ночью собираются в лунных кругах и шепчутся о чем-то непонятном. По крайней мере, я не хотела бы, чтобы среди них в один прекрасный день появился ма-аленький скелетик глупого зверегрызика, который слишком любил совать нос в чужой колодец!

Они хором вздохнули и прижались друг к другу через холодное стекло.

— Слушай, а это не больно, как ты думаешь? Всё-таки Зеркало очень толстое.

— Я не знаю. Может быть, не больше, чем когда мы меняемся местами. А может быть, также, как было, когда меня чуть не съела Пустота. А может, и ничего не случится. Но, боюсь, грохоту будет ой-ей-ей! Представляю, как рассердится Мама на грохот среди ночи. И осколки. Она не любит беспорядка. Наверное, она выдерет нас старой газетой. Или пластиковой бутылкой из-под колы. Или даже своими Туфлями на Самом Высоком Каблуке. Вот это обиднее всего. В последний раз это было, когда она оставила меня без намордника и пошла в магазин. Я только и успела, что разодрать на кровати пакет с макаронами, а потом приняться за Самые Высокие Каблуки. И тут заходит она с сумками. Высокая и красивая. В ярости она такая прекрасная… Вкусные были макароны. И каблуки… Даже соседка прибежала на шум. Мама сначала гоняла меня по всей комнате и дралась чем попало, а потом посадила в угол и положила перед носом эти самые туфли и эти самые макароны. И как я ни пыталась уползти под кресло, а оттуда под диван, пройти намеченный маршрут никак не удавалось — она ловила меня за шкирку или за хвост и снова притаскивала к макаронам и туфлям в углу. Очень было обидно. Но справедливо. А на туфлях царапины потом заживали целых три месяца.

— Это еще хорошо, что за твои грешки попало именно тебе, а не как всегда — ты напортачишь, а с меня спрос.

— Ну-ну, как будто мне не попадало за тебя! Вот например…

— Да хватит уж, что у нас сегодня за вечер воспоминаний!

Они посмеялись немного, а потом опять погрустнели.

— А вдруг она испугается? Она же не знает, что нас двое! Папа ей никогда об этом не говорил! Захочет схватить за шкирку одну зверегрызку, а их окажется совсем не одна. Две. Или… четыре. Слушай, зверегрызка, а что станет с Отражением, если я перейду на эту сторону?

— Наверное, ничего. Будет пустое Зеркало. Или осколки.

— Да-да, но только в каждом осколке будет сидеть еще одна зверегрызка!

— Значит, просто Зеркала не будет. И всё. Просто не будет Зеркала.

— …На самом интересном месте! — воскликнула Ефросинья. Кто-то стучал в дверь, она вскочила с книги, умирая от любопытства, что же там в ней дальше. В дверь впорхнул румяный мужичок с широкой улыбкой вербовщика в секту и кастрюлей на голове.

— Позвольте представиться: развратник-самоучка, педофил невидимого фронта, сексуален как ебвашумать, снял католическое порно, раздеваюсь как Гитлер, нахально холост. Родился от группового секса, за что меня прозвали Септет. За свою жизнь я многажды почковался размножением и страдал фамильярностью. Был развращен подростковым плоскостопием, выучил мат с голоса, отличался застенчивым садизмом и подавил в себе автомобиль. Стал карманным маньяком, выжил среди девушек, лизался под мышками, осознал ритм порнографии. Трижды публично с открытыми глазами целовал портрет Брежнева, любил Льва Толстого как бабушку, причесывал Ленина и понял смысл колбасы. Играл вилкой под одеялом, наслаждался духовной мастурбацией, с упоением деградировал, меркантильно лысел, украдкой взвешивался. Видя женский пол, призывно шевелил печенью и светил себе в штаны карманным фонариком.

Раньше раздевал девушек одной левой, теперь, хотя вышел из возраста здоровья и распрощался с профессиональным онанизмом, работаю в НИИ ЭТОСАМОЕ. Люблю кататься на простынях, вращаю бедрами в отделении милиции, орфографически неустойчив, но владею материальной лексикой. Шепелявлю в слове «хуй». На своем веку ничего не повидал, но много послыхал, опроверг все сонеты Шекспира, часто использую назначение по предмету. Не чураюсь мужских органов и при хорошей погоде ношу их навыпуск.

Ефросинья деликатно глянула боковым зрением и увидела, что и впрямь навыпуск, и это собачий хвост.

— Вы кого-то ищете? — спросила она неуверенно и прочитала его судьбу по пуговицам. Судьба кончалась прямо сейчас.

— Я ищу тебя, моя дорогая, навеки или на ночь. Я твоя мечта, и ты это сейчас поймешь. Потрахаемся, пока это не перешло в ламбаду! Двинь бедром! Если у женщины не проходит волна между головой и попой, высокой эротики от нее не жди. Или высокая влюбленность, или низкий секс. Ты думаешь, эротика — это разделась голая и на улицу? Этим ли удивишь! Пальчик ноги мелькнул из-под края подола. Миллиметр между кожей и кожей. Мы так близко друг к другу, но все изогнемся, чтобы не коснуться! Я перевозбужден. Пойдем со мной скорей в кровать, стихи потом придумаем опять. Я зарифмую тебя так, что не пожалеешь!

За его спиной в проёме двери вышла из-за облака луна. Он смотрел расширяющимися глазами на руки Ефросиньи, которые засветились изнутри как фосфорные. Она пошевелила костями, он схватил ртом воздух, а руками — деньги с подоконника, и выбежал куда-то в ночь. Ефросинья потрогала ногой его след — он стремительно остывал. Книга про Зверегрызок снова стала кулинарной. В шкафу вместо дневного лица уже отражалось ночное выражение ее замечательного черепа, она поцеловала гладкую дверцу в рентгеновскую улыбку. Ничего не оставалось, кроме как закрыть глаза от удивления и начать спать.

Ефросинья созерцала с закрытыми веками очертания пальцев своей замечательной ноги, потом открыла глаза и увидела, что нога не ее. Она опустила глаза и начала смотреть последовательно: лодыжки чужие, коленки не ее, бедра не ее, дальше она испугалась. В дверь громко постучали, на ступенях раздался грохот чего-то затаскиваемого, она взлетела на потолок, чтобы не смотреть дальше. Зашел человек с ее ногами. Они смотрели друг на друга, но непонятно было, как и кого полагается приветствовать в таких случаях. «На людей посмотреть, себя показать!» — наконец сказал он голосом, традиционным в этой местности по выходным. Он был одет как провинциальный осеменитель: шлем с рогами, мотоцикл, пиво. Сверху он был прекрасен той заскорузлой красотой деревенского самца, которая не действует почти ни на кого. Бесцветные глаза, выдвинутая челюсть, приклеенная к губе папироса, широченные плечи и тяжелые грязные руки. Ниже пояса всё у него было ефросиньино: платье с прожилками, узкие лодыжки, увешанные рыбьими костями и бусинками из человеческих глаз и вершина всего — замечательный мизинец ноги, уместный даже на великосветском приёме. Ефросинья с ужасом смотрела на свои ноги на нем, и они ей пока что не нравились. Она прыгнула с потолка, как ковбой в седло, в кожаные штаны и высокие ботинки, тоже схватилась за руль и пиво и стала наполовину похожа на гостя. Им наконец стало смешно: они узнали друг друга. Гость был ефросиньиным страхом. Чтобы ближе познакомиться, она предложила ему пошевелить ногами. Они потанцевали немножко, получалось неуклюже и несинхронно, как бег в мешках. Его тяжелые нош никак не хотели делать батман-тандю и уж тем более плие. Она мучилась с их неловкостью. Он на ее ногах прыгал куда-то вбок. Ему стыдно было быть таким слабым.