Ольга Арефьева - Смерть и приключения Ефросиньи Прекрасной

Когда Ефросинья подняла свой прекрасный зад с книги, она увидела, что кошки ее превратились в покрытые пылью маленькие мумии, а сама она седа, как заиндевелая трава. Оказался полдень — время визитов гостей, вовсю названивал колокольчик. Она побежала открывать, с каждым шагом молодея и понимая, что спаслась. Время выпустило ее из хватких объятий, и ожившие кошки по одной выбежали вслед на порог, обтирая пыль об углы и ефросиньину юбку из березовых щенок. За дверью, напряженно улыбаясь, стоял пахнущий продуктовым магазином Евлампий с традиционным букетиком красной рыбы, но Ефросинья не поздоровалась, а уставилась за его спину. Где же обещанный соседкой жених? — подумала она. И вспомнила, что у нее никогда не было соседки с рыжей бородой ниже живота, а фасолевую похлебку она не варила с прошлого года. Она быстро выбежала на улицу мимо растерянного гостя и, вытягивая детскую шею, попыталась заглянуть на крышу, чтоб увидеть, сплетены ли между собой ветки рябины. Крыша оказалась так высоко, что рассмотреть что-либо не представлялось возможным.

— Если слишком крепко спишь, то душа так далеко уплывает, что может там смешаться с Супом Мира. Когда она возвращается, тебе сможет показаться, что ты ее потеряла, но на самом деле ты ее обрела, только в новом виде. И вправду, мы все — Суп Мира, но не можем его съесть. Наша душа отделяется от общей, и мы получаем имя, а до этого человек — лишь бульон, — монотонно говорил всё это время Евлампий.

Ефросинья, ничего не отвечая, в отчаянии вбежала обратно в дом, чтобы увидеть ту книгу, которая ее только что чуть не погубила. Книга лежала на месте, но это был шитый золотом словарь кулинарных изысков.

— Даже у деревьев своя отдельная жизнь, — сказал Евлампий ей в спину, — они видят все наши перемещения, различают добро и зло, только не понимают человеческих мотивов. Они не нейтральны, но у них своя древесная философия. Деревья тоже бывают злыми но, к счастью, в основном они хорошо относятся ко всему сущему. Смерть для них почти не существует, а представления о добре несколько не такие, как у людей. Они даже рады стать шкафом, мачтой или хоть дровами, если это действительно угодно Богу, потому что всегда надеются принести пользу. Настоящая смерть для них наступает, когда вырубается целый лес. У животных тоже существует коллективная душа. Смерть для них почти ничто до тех пор, пока она не касается стаи или еще хуже — вида. Особенно ярко это видно на насекомых. Презрение к индивидуальной смерти у них в правилах. Потому невозможно запугать их, отмахнуться от них или заставить делать то, чего они не хотят. Каждая пчела — это не отдельное существо, это клетка большого организма. Поэтому она не раздумывая готова умереть за свой рой. Так что, в отличие от человеков, против насекомых угрозы — ничто. Они не боятся и подчиняются только приказам инстинкта. Не кажется ли тебе, что это мудрее, чем человеческие трусость и предательство? У собаки отдельная душа тоже появляется лишь тогда, когда она получает от человека имя, а до этих пор — она лишь представитель иерархии стаи. Отдельная собака ничего не значит. Стая — вот настоящая собака! Муравейник — вот настоящий муравей! Улей — вот настоящая пчела! — почти кричал Евлампий ей в ухо, подкрепляя каждое слово жестами, изображающими, как для глухой, собаку, улей и настоящее.

Как за последнее прибежище реальности, она схватилась за золотую монету, всё еще зажатую в ягодицах, хоть она вроде и отдала ее соседке. Монета со звоном упала на пол и закатилась куда-то так, что найти ее не удалось.

— С днем рожденья, дорогая, — тихо сказал растерянный Евлампий ефросиньиному заду, торчащему из-под шкафа, где ее остальная часть ожесточенно искала выпавшую монету.

— Да… правда? У меня сегодня день рождения? — Ефросинья вылезла и уставилась на стенку шкафа, пытаясь рассмотреть свое встрепанное отражение в ней.

— Но не день смерти же. С ним, наверное, тоже поздравляют, но не здесь, а на небесах. Знаешь, кто приходил к тебе? Это был вор памяти. Такие чаще всего вырастают из собак, возомнивших себя хозяевами. Скорее проведи инвентаризацию — ты ничего не забыла из того, что должна помнить?

Ефросинья задумалась, ощупывая мысленно свое светящееся тело, и ничего не заметила. Зато вспомнила, что когда она ложилась, до дня рождения оставалось несколько дней.

— Мизинец, обрати внимание на мизинец, — прошептал Евлампий.

— Который? — тоже почему-то шепотом спросила Ефросинья, начав судорожно перебирать свои пальцы на руках, как четки. Занятие так увлекало, что она запуталась в суставах и забыла, что делает тут, сидя на полу возле шкафа.

— Не здесь. На ноге.

Ее тело закипело белым ключом. Она не могла вспомнить, где должен находиться мизинец ноги.

Евлампий лег на пол к ее ступням и поцеловал каждую из них, быстро надев на правый мизинец ноги золотое колечко. Оно легло как влитое, и Ефросинья сразу вспомнила, где находится потерянный палец.

— Я и есть твой жених, — лживо зашептал Евлампий. — Вор памяти не соврал, хоть тебе он и не отец. Ты когда-нибудь занималась любовью?

— Да, иногда — с собой, — прошептала Ефросинья одними губами.

— Давай попробуем со мной.

— Зачем?

— Затем, что я не знаю никого лучше тебя, — (он, нависая, приближался на четвереньках, а она отползала, всё еще глядя то под шкаф, то на колечко, то на отражение).

— Я тоже не знаю никого лучше себя.

— Дай, я прикоснусь к тебе.

— Прикасайся к себе.

— Я так долго мечтал о тебе, милая!

— Отойди, ты жаркий и сырой.

Она, наконец, перестала переводить взгляд с места на место и глянула на Евлампия так, что оба ее глаза совместились в один, посреди лба. В его взгляде отразился ужас. Под коленями кончалась половица, за ней исчезало пространство, от высоты у него закружилась голова.

— Хватит запинаться о свою тень! — вдруг закричала Ефросинья на одной высокой ноте. Колечко упало с мизинца ноги и закатилось в ту же щель, что и монета.

У этой книги нет начала и конца, я записываю ее в разные стороны. Мое пусто место свято, центр мирозданья — это я. Абзацем называется часть текста между двумя-тремя страницами. Всю строчку зачеркнула — значит, надо. Я сделала свою мечту плоской и заложила между страницами книги. Книга открывается, мечта разворачивается — такие объемные картинки мне покупали в детстве. Надо потянуть их за ниточки — и они задвигаются. Как я нарисую мир, так он и заработает. Бог — это учитель, но оценок не ставит. Он смотрит наше кино искренне, как ребенок, смеется, где надо смеяться, и плачет, где надо плакать.