Тим О'Брайен - Что они несли с собой

Алюминиевая лодочка мягко покачивалась подо мной. Ветер и небо.

Я старался заставить себя перевалить тело через борт.

Я вцепился в борт лодки, накренился вперед и подумал: Сейчас!

И я попытался. Это было просто невозможно.

Столько устремленных на меня глаз — весь город, вся вселенная, я не мог рисковать поставить себя в неловкое положение. Словно те лица вдоль реки были аудиторией моей жизни, и мысленно я слышал их крики. «Предатель! — орали с дальнего берега. — Трус! Слюнтяй!» Я покраснел. Я не мог этого вынести. Мне были неприятны издевки, унижения и насмешки патриотов. Даже в воображении. До берега было каких-то двадцать ярдов, [58] 18 м. но это не придало мне дерзости. Это не имело никакого отношения к морали. Неловкость — ничего больше.

И тогда я сдался.

Я пойду на войну, я буду убивать и, возможно, умру — потому что мне неловко этого не делать.

Вот что было самое печальное. И поэтому я сидел на носу лодки и плакал. Теперь уже громко плакал. Да, я разрыдался.

Элрой Бердал продолжал удить. Он придерживал кончиками пальцев леску, терпеливо щурясь на красно-белый поплавок на воде. Взор у него был спокойный, бесстрастный. Он молчал. И он был тут, как река и солнце позднего лета. Но самим своим присутствием он обращал происходящее в реальность. Он был настоящим свидетелем. Он видел меня так же, как и Бог, или боги, которые молча следят за тем, как мы проживаем отпущенные нам сроки, как мы делаем свой выбор или не решаемся его сделать.

— Не клюет, — пробормотал он.

Некоторое время спустя старик убрал удочку и направил лодку обратно в сторону Миннесоты.

Не помню, как с ним попрощался. В последний вечер мы вместе пообедали, и я рано лег спать, а утром Элрой приготовил мне завтрак. Когда я сказал, что уезжаю, старик кивнул, будто он уже знал. Он взглянул на стол и улыбнулся.

Вероятно, чуть позже тем же утром мы пожали друг другу руки, но я это забыл. Однако я точно знаю, что к тому времени, как закончил собирать вещи, старик исчез. Приблизительно в полдень, заталкивая чемодан в машину, я заметил, что его старого черного пикапа уже нет перед главным строением. Я вошел внутрь и минут десять подождал Элроя, но с чего-то сразу решил, что он не покажется. «По-своему, — думал я, — это уместно». Я помыл оставшуюся после завтрака посуду, бросил на кухонный стол двести баксов, которые он дал мне, сел в машину и поехал на юг в сторону дома.

Небо затянуло облаками. Я проезжал через городки со знакомыми названиями, через сосновые леса, потом добрался до прерии, по которой и мчался до Уортингтона. А оттуда я отправился во Вьетнам, где был солдатом. Затем окончательно вернулся домой. Я выжил, но это не счастливый конец.

Да, я был трусом. Но я пошел на войну.

Однажды утром в конце июля, когда мы были в патруле возле посадочной зоны «Гейтор», Ли Странк и Дэйв Дженсен затеяли драку. Причиной стал какой-то пустяк — пропавший складной нож, кажется, но драка была ожесточенной. Верх брал то один, то другой, но Дэйв Дженсен был гораздо крупнее и гораздо сильнее, и в конечном итоге он обхватил шею Странка, прижал его к земле и раз за разом бил кулаком в нос. Сильно бил. И не останавливался. Нос Странка издал резкий хруст, совсем как хлопушка, но Дженсен все продолжал и продолжал его бить короткими резкими ударами, которые попадали точно в цель. Понадобилось три человека, чтобы его оттащить. Когда все было кончено, Странка пришлось вертолетом везти в тыл, где ему вправили нос, и два дня спустя он вернулся с повязкой на лице.

В любых других обстоятельствах на том дело, вероятно, и завершилось бы. Но это был Вьетнам, где парни ходили с оружием, и Дэйв Дженсен начал дергаться. По большей части, конечно, у него разыгралось воображение. Не было никаких угроз, никаких клятв отомстить, просто безмолвное напряжение, заставлявшее Дженсена принимать разные меры предосторожности. В патруле он старательно следил за перемещениями Странка. Окоп он себе рыл на дальней стороне периметра, старался все время сидеть спиной к чему-нибудь, избегал ситуаций, когда они могли бы остаться наедине. Наконец, где-то неделю спустя, это стало создавать проблемы. Дженсен не мог расслабиться. Он говорил, мол, это как вести сразу две войны. Нет безопасной территории, враги повсюду. Нет ни фронта, ни тыла. По ночам он плохо спал: он постоянно вздрагивал, вечно был начеку, слышал странные звуки в темноте, воображал, как в его окоп закатывается граната или как ухо ему щекочет лезвие ножа. Для него исчезло различие между хорошими и плохими парнями. Даже в периоды сравнительного затишья, когда остальные могли перевести дух, Дженсен сидел, привалившись спиной к дереву или к каменной стене, положив на колени винтовку, и нервно следил за Ли Странком. Дошло до того, что он потерял над собой контроль. Наверное, в нем что-то оборвалось. Как-то под вечер он начал палить в воздух, выкрикивая имя Странка. Просто вопил и палил, и никак не унимался, пока не расстрелял весь магазин. К тому времени мы все распластались на земле. Ни у кого не нашлось смелости к нему подойти. Дженсен начал перезаряжать, потом вдруг сел, обхватил голову руками и замер. Часа два или три он тупо сидел на одном месте.

Но это еще не самое жуткое.

Потому что поздно ночью он одолжил у кого-то пистолет, схватил его за дуло и как молотком сломал им себе нос.

После он подошел к окопу Ли Странка. Он показал Странку, что сделал, и спросил, все ли теперь между ними путем.

Странк кивнул и сказал, дескать, ну конечно, все путем.

Однако наутро Ли Странк никак не мог отсмеяться.

— Тот парень чертов псих, — говорил он. — Я же гребаный нож у него украл.

Дэйв Дженсен и Ли Странк не скорешились, но научились доверять друг другу. За следующий месяц они часто на пару отправлялись на задание или в засаду. Они прикрывали друг друга в патруле, рядом рыли свои одиночные окопы, по очереди ходили ночами в караул. В конце августа они заключили соглашение, дескать, если одного из них крепко прихватит — скажем, он получит такую рану, что после нее останется инвалидом, — второй обязательно найдет способ его избавить от этой жалкой участи. Насколько я мог судить, они были настроены серьезно. Они составили свой договор на бумаге, вывели под ним свои фамилии и попросили пару других ребят засвидетельствовать. А потом, в октябре Ли Странк наступил на мину-ловушку, и она снесла ему правую ногу по колено. Он умудрился сделать еще полшага, потом стал крениться на сторону и, наконец, повалился на землю.

— Черт, — сказал он. Некоторое время он только повторял: — Черт, вот черт. — Точно палец на ноге ушиб.

Затем он запаниковал. Он было попытался подняться и побежать, но бежать больше было не на чем. Он снова тяжело рухнул, культя правой ноги у него подергивалась. Виднелась раздробленная кость, и кровь лилась быстрыми толчками-плевками, как вода из насоса. Он же казался сбитым с толку. Он потянулся будто бы для того, чтобы потереть отсутствующую ногу, но лишился сознания. Крыс Кайли тут же наложил жгут и вколол ему морфий и плазму.