Тим О'Брайен - Что они несли с собой

Ребята уже не справляются. Сходят с ума. Они включают рацию и докладывают о перемещениях врага, мол, враг тут, мол, тут целая армия, и требуют подключить артиллерию. Они вызывают вертолеты и канонерки. Они желают, чтобы немедля начался артобстрел. И ты уж мне поверь, они взрывают ту вечеринку с коктейлями. Ночь напролет диктуют координаты, чтобы с воды и воздуха обстреливали те горы. По их наводке артобстрел косит джунгли, крушит деревья и оркестры, что в них затаились, взрывает вообще все, что можно взорвать. Потом приходит черед выжечь землю. По их наводке с вертолетов напалмом поливают склоны. По их наводке прилетают «кобры» и бомбардировщики F-4 , с них бросают «Вилли Питы» [59] Фосфорные авиабомбы. и зажигательные бомбы. Кругом пламя. Они поджигают сами горы.

К рассвету все наконец успокаивается. Тишина стоит такая, что понимаешь, что настоящей тишины ты никогда прежде и не слышал. Эдакий невероятно туманный день — только тучи и туман. И горы в той самой чертовой зоне молчат. Помнишь ту деревеньку из фильма «Бригадун», которая появляется на один день раз в сто лет и где все танцуют и поют, а? Горы и джунгли то есть, то их нет. Ни единого звука, вот только ребята все еще слышат .

Тогда они сворачиваются и с полной выкладкой тащатся вниз. Они спускаются с горы, идут на базу, а когда добираются туда, обо всем молчат. Ни с кем не разговаривают. Ни слова, точно глухонемые. Позже прилетает начальство и спрашивает, что, мать вашу, там стряслось. Что они услышали? Зачем артобстрелы? Полковник лютует, не слазит с них. Они же на шесть триллионов боеприпасов псу под хвост спустили, и толстозадому полковнику нужны ответы, он хочет знать, что за хрень там стряслась. А парни держат язык за зубами, лишь смотрят на него как-то странно, вроде как изумленно, и вся война в этом взгляде. Такой взгляд говорит все то, чего никогда не можешь произнести вслух. Он говорит, мужик, у тебя воск в ушах. Он говорит, приятель, тебе никогда не понять, ты не на той частоте, поверь, ты не хочешь этого слышать. А потом отдают честь придурку и уходят, потому что некоторые истории просто нельзя рассказать.

Настоящую армейскую байку можно отличить по тому, что у нее вроде как нет конца. Тогда не имела и никогда не будет иметь. Как когда Митчелл Сандерс встал и ушел в темноту.

Всё это случилось в реальности.

Даже сейчас, в этот самый момент, я вспоминаю то йо-йо. Наверное, чтобы не усомниться в правдивости этой байки, нужно быть там и самому всё услышать. Как бы то ни было, несомненно одно: Сандерсу отчаянно хотелось, чтобы я ему поверил. Видели бы вы его ярость, его разочарование, что он не способен в полной мере донести подробности, ухватить и передать конечную и определяющую истину.

Помню, как сидел у окопа той ночью, глядя в сторону Куангнгая и думая про завтрашний день, про то, как мы форсируем реку и отправимся маршем в горы, и про то, сколько там способов погибнуть, и про все то, чего я не понимаю.

Чуть позже той же ночью Митчелл Сандерс тронул меня за плечо.

— Меня только что осенило, — прошептал он. — Я про мораль. Никто не слушает, никто ничего не слышит. Как тот толстозадый полковник. Или все эти политики, гражданские. Твоя девчонка. Моя девчонка. Любая смазливая крошка. Всем им нужно-то — самим сходить в джунгли на пост прослушки. Туман, дружище. Деревья и камни. Надо слушать своего врага.

И еще раз наутро ко мне подошел Сандерс. Взвод собирался выдвигаться, проверял оружие, совершал привычные ритуалы, предшествующие дневному маршу, первое отделение уже форсировало реку и колонной направлялось на запад.

— Должен тебе признаться, — сказал Сандерс. — Вчера вечером, дружище, мне пришлось кое-что приукрасить.

— Я знаю.

— Клубный оркестр. Не было никакого клубного оркестра.

— Ага.

— И оперы тоже.

— Я понимаю, забудь.

— Ладно, но, послушай, это все равно правда, те шестеро ребят слышали там жуткие звуки. Они такое слышали, что ты просто ушам своим не поверишь.

Сандерс забросил на спину рюкзак, закрыл на мгновение глаза и откашлялся, прочищая горло. Я знал, что за этим последует.

— Ладно, — сказал я, — и в чем мораль?

— Забудь.

— Нет, валяй.

Долгое время он молчал, смотрел в сторону, и молчание все затягивалось, пока не стало почти неловким. Потом он пожал плечами и наградил меня взглядом, который не давал мне покоя весь день.

— Слышишь тишину, старик? — спросил он. — Ту тишину… просто послушай. Вот тебе и мораль.

В правдивой армейской байке, если мораль вообще есть, она сродни нити, из которой соткана ткань. Ее нельзя извлечь, невозможно вычленить значение, не утратив более глубокого смысла. И в конечном итоге сказать-то, выслушав правдивую армейскую байку, практически нечего. Разве только: Ну надо же!

Правдивые истории о войне не обобщают. Они не углубляются в абстракции или анализ.

Например: война — это ад. В качестве нравственного постулата эта избитая банальность кажется совершенно верной, однако, поскольку она абстрагирует и обобщает, я не могу поверить в это нутром. Ничто внутри не переворачивается.

Всё сводится к инстинкту. Настоящая армейская байка, если ее правильно рассказать, заставляет поверить нутром .

На меня такое действие оказывает вот эта. Я ее уже рассказывал много раз, во множестве версий, но вот что на самом деле случилось.

Мы форсировали реку и маршем двинулись на запад в горы. На третий день Курт Лимон наступил на мину-ловушку. Только что он хохотал, играя с Крысом Кайли, а минуту спустя был мертв. Деревья там росли плотно, понадобился почти час, чтобы вырубить посадочную зону для вертолета.

Позднее, уже в горах, мы наткнулись на детеныша вьетконговского буйвола. Не знаю, что он там делал — ни ферм, ни рисовых полей поблизости не было, — но мы за ним погнались, набросили на шею веревку и повели за собой в заброшенную деревню, где остановились на ночь. После ужина Крыс Кайли пошел и погладил его по носу.

Он открыл банку из сухого пайка, бобы со свининой, но детеныша буйвола такая еда не заинтересовала.

Крыс пожал плечами.

Он отошел на шаг и прострелил ему колено правой передней ноги. Животное не издало ни звука. Оно просто рухнуло, а когда поднялось, Крыс прицелился и отстрелил ему ухо. Он выстрелил ему в ляжку и в маленький бугорок на спине. Он дважды выстрелил ему в бока. Не чтобы убить, а чтобы причинить боль. Он поднес дуло винтовки к морде и еще раз пальнул. Никто не сказал ни слова. Весь взвод стоял там и смотрел, каждый испытывал разные чувства, но особой жалости к детенышу буйвола никто не ощущал. Курт Лимон был мертв. Крыс Кайли потерял своего лучшего друга. Спустя пару дней он напишет длинное трогательное письмо сестре парня, которая ничего ему не ответит, но в тот миг вся суть заключалась в боли . Он отстрелил хвост. Он отстрелил куски мяса с ребер. Повсюду вокруг нас были дым и грязь, и плотная зелень, и вечер был душным и очень жарким. Крыс перевел винтовку на короткие очереди. Он выпускал их наугад, почти небрежно, быстрые короткие очереди в живот и круп. Потом он перезарядил, присел на корточки и выстрелил ему в колено передней левой ноги. И снова животное тяжело рухнуло и попыталось подняться, но на сей раз ему это не удалось. Оно пошатнулось и завалилось на бок. Крыс выстрелил ему в нос. Наклонившись, он прошептал что-то, точно разговаривал с домашним любимцем, а потом выстрелил ему в горло. И все это время детеныш буйвола молчал или почти молчал, лишь издал слабый булькающий звук тем местом, где был нос. Он лежал совсем тихо, не шевелясь. Глаза же у него были огромными и тупыми, с блестящими черными зрачками.