Катрин Чиджи - Несбывшийся ребенок

В передней внизу стояла широкая дубовая скамья с танцующими медведями на спинке. Они вскидывали мощные лапы, совсем как люди, и сверкали глазами в темноте — так и манили Готлиба. К сожалению, сидеть на скамье было запрещено.

Когда пришло время ужина, горничная принесла хлеб с сыром и разрезанное на четвертинки яблоко — а еще ножницы и черную бумагу «от фройляйн Ханнелоры». Именно тогда Готлиб вырезал свои первые силуэты — лица родителей. Естественно, ему приходилось работать по памяти, но получилось похоже: придя в следующий раз, горничная сказала, что у него талант, и принесла еще бумаги от старшей сестры.

Готлиб хотел объяснить родителям, что, разрезая страницы учебника, он не разрушал, а творил. И чтобы доказать, разложил перед ними результаты своей работы. Родители посмотрели сначала на силуэты, затем друг на друга и признали, что да, у сына есть талант. Когда Готлибу разрешили спускаться вниз, в нарядные комнаты с французскими дверями, ведущими в сад, где над мимозой порхали легкие стрекозы, он не расстался с ножницами и черной бумагой. Постепенно ему наскучили лица, и он перешел к архитектуре и пейзажам. Их суть было проще ухватить.

Через несколько дней после освобождения Готлиб пробрался с ножницами в гардеробную и проделал дыру в одном из маминых платьев. Зачем? Он и сам не знал. Вокруг качались наряды, заглушая звуки. Атлас, блестящий, как молодая листва. Бархат, переливающийся, как пыльца в глубине цветка. Чинные ряды туфель, набитых папиросной бумагой. Готлибу казалось, что пол под ним ходит ходуном, как на трясущейся лестнице или в падающем доме в луна-парке. Отражение раздваивалось в кренившихся зеркалах: два Готлиба прорезали дырочку — настолько маленькую, что ее даже не заметят сразу, только через несколько месяцев. Да и тогда мама решит, что она сама ее прорвала острым каблуком.

— Дети, посмотрите сколько замечательной одежды! Видите, как хорошо мы заботимся о нуждающихся? Видите, как тщательно работницы проверяют каждую вещь? Фрау Миллер просила ничего не трогать. Она здесь главная, поэтому мы должны ее слушаться, даже если нам очень захочется прикоснуться к этим замечательным вещам. Мы, немцы, никогда не забываем о тех, кто обделен судьбой. Мы не жертвуем им обноски. Смотрите, здесь шелковые платья, выходные туфли, сумочки из крокодиловой кожи, кружевное белье. Можно подумать, что мы случайно забрели в один из роскошных берлинских универмагов, если бы те не лежали в руинах после бомбежек. После тщательного осмотра и очистки вещи передаются жертвам вероломных вражеских налетов, если, конечно, они смогут доказать, что лишились аналогичного имущества. Что значит «аналогичный»? Никто не знает?

Думаю, все согласятся с фрау Миллер, что здесь самое интересное место на фабрике. Чем занимаются эти женщины? Почему они так внимательно осматривают и прощупывают швы? Что они ищут? Похоже, они не говорят по-немецки, так что спрашивать их бесполезно. Но что это? Они разрезают нитки, распарывают перекрученные торопливые стежки, которые напоминают судорожные послания, нацарапанные трясущейся рукой. Посмотрите, ткань в швах не выцвела и не износилась. Она ослепляет своей яркостью. А что же там зашито в этих швах? Серьги с бриллиантами, жемчуга, перламутровые камеи, медальоны с лицами мертвецов. За одну брошь можно купить пятьдесят пуль, за один бриллиантовый браслет — пять пистолетов. Видите, дети, у нас ничего не пропадает, все идет в дело — даже утраченное имущество.

— Расскажи, как я был маленьким, — просит Эрих, когда они с мамой за руку идут домой из церкви.

— Ты все еще маленький, золотце.

— Мне восемь!

— Да, восемь.

— Значит, я уже большой. Бабушка Кренинг говорит, что мне уже можно читать папины детские книжки. Расскажи, каким я был, когда только родился.

— Возможно, бабушка права, — замечает мама и, прежде чем Эрих успевает задать вопрос, спрашивает: — Какая из папиных книжек тебе нравится больше всего?

— «Завещание Инки», «Через пустыню», «В империи Серебряного льва», но самая любимая, как у фюрера, — серия про Виннету.

Эрих рассказывает маме про старину Шаттерхенда, немца, героя Дикого Запада, который мог убить медведя гризли одним ударом, и про его индейского друга Виннету, вождя апачей.

— Они были кровными братьями. И могли читать мысли друг друга.

— Полезное умение. Особенно сейчас, — говорит мама, усмехаясь; ее дыхание клубится белыми облачками пара в морозном воздухе.

— Так каким я был в детстве? Еще когда не умел ходить?

— Каким? — повторяет мама, поднимая взгляд в стылое небо. — Ты был хорошим мальчиком. Никогда не кричал. Лежал так тихо, что я приходила посмотреть, на месте ли ты, не унес ли дьявол тебя из колыбельки. Папа ее сам сделал из сосны и украсил резными желудями.

— Расскажи какую-нибудь историю про меня.

Мама молчит и опять глядит в небо, а потом начинает говорить, и чем больше она рассказывает, тем ярче становятся картины прошлого.

В теплую погоду она выносила колыбель на улицу, в тень серебристой липы. Шелест листьев заглушал все звуки, кроме крика горлицы на три такта. Эрих помнит это? Да, помнит. А желуди, вырезанные на колыбели? Да. Или ему только так кажется, ведь колыбель до сих пор хранится у них дома, и он не раз ее видел. Эрих помнит, как он смотрел на ульи, на темные провалы ртов, в которых кишат пчелы. Однажды пчелиный рой вылетел из улья. Из улья с лицом Луизы? Да, пожалуй. И завис над колыбелью в поисках нового места для гнездования. Да, Эрих помнит, как над ним нависло темное облако и опустилось на резную колыбель, на пеленки, на его ручки, на щеки, на легкие волосики, на веки. Он помнит, что не плакал тогда. Так и есть, кивает мама. Ты не испугался. Но что же это облепило его со всех сторон, как ночные кошмары? Где это место? И почему мама схватила и унесла его?

Я не могу до конца понять ее. И это то печалит, то радует меня. Удается разглядеть лишь мертвые картинки, всплывающие со дна ее памяти. Вот она играет с темными гранатовыми бусами на бабушкиной шее. Вот сидит у очага и завороженно перебирает кости рыбьего черепа, а затем поднимает растерянные глаза на отца, чтобы тот помог решить ей эту головоломку. Вот катается на коньках и кружится-кружится, пока ей не начинает казаться, что она разлетится на тысячу звезд.

Вот она ждет в морозный сочельник, когда цветущее дерево принесет плоды, реки потекут вином, драгоценные камни сами выйдут из гор, колокола прозвонят под морем, и младенец Христос сбросит белые перья, — а сестра щипает ее за руку за такие глупые фантазии. Вот она, молодая жена, осматривает новый дом с белыми стенами, который примет ее, воздушную пуховую кровать, которая примет ее, крепкие мужские руки, которые примут ее. Разглядывает тени лип за домом, вслушивается в крик горлицы, запоминает, какие оконные рамы заедают и какие половицы скрипят, учит имена лошадей, стараясь забыть те, что остались в прошлой жизни. Она обходит ферму, стоит в конюшне, запрокинув голову к высокому, как у церкви, потолку, пересчитывает квохчущих куриц, примеряется к дубовым ульям с человеческими лицами. Я вижу, как в ней прорастают новые мысли — услышанные от мужа, от соседских жен, витающие в воздухе — будто озерная вода вздымается, охватывает и несет ее: скоро голод прекратится, Германия воспрянет, крестьяне поднимут Германию, нужно остановить расползающуюся заразу, спаситель — это тот человек, чей портрет висит у них на стене вместо лиц предков, это их защитник, их гарант, что они единственно надежная основа народа с точки зрения крови.