Катрин Чиджи - Несбывшийся ребенок

Фрау Мюллер: Все правильно. В прошлом месяце мне вырвали зуб без обезболивания, чтобы я не болтала лишнего.

Фрау Миллер: Я говорю себе, что они просто уехали и скоро вернутся домой.

Фрау Мюллер: Точно, они только что уехали и уже возвращаются домой.

Фрау Миллер: Соседка остановила фрау Эрхлих на лестничной клетке и шепнула по секрету, что Иоганн — младший Эрлихов — в безопасности. Она слышала по вражескому радио.

Фрау Мюллер: Надеюсь, фрау Эрлих доложила об этом куда следует.

Фрау Миллер: Конечно.

Фрау Мюллер: Правильно.

Фрау Миллер: Я совсем не против дыр в письмах. Лучше так, чем извещение в конверте с черной рамкой. Где, когда и как. Убит или пропал без вести.

Фрау Мюллер: (шепотом) Думаю, нам не все сообщают. Почему не публикуют списки убитых и раненых?

Фрау Миллер: Что? Кажется, подобное пишут в листовках, которые разбрасывают с вражеских самолетов. Я должна принять ваши слова к сведению.

Фрау Мюллер: Не надо. Я хотела сказать совсем другое. Это ничего не значит.

Фрау Миллер: Все что-то значит.

Фрау Мюллер: Вообще-то листовки, которые падают с неба, читать запрещено. Их надо сжигать, не глядя.

Фрау Миллер: Совершенно верно. Я так и делаю. Но иногда глаз цепляется за какую-нибудь фразу. Хочешь не хочешь, а замечаешь.

Фрау Мюллер: Не надо замечать.

Фрау Миллер: (шепотом) А ведь с неба падают не только листовки. Поговаривают еще про маскировочные полоски из серебра.

Фрау Мюллер: Я слышала, они радиоактивные.

Фрау Миллер: Я слышала, они зараженные.

Фрау Мюллер: Я слышала, ботулизмом.

Фрау Миллер: Я слышала, сибирской язвой.

Я тоже слышал эти разговоры, но можно ли им верить? Они как миражи, как фальшивое эхо, как искусственные облака, которыми глушат радар.

Бабушка Кренинг любила поговорить. Когда она приходила в гости, Эмилия старалась помалкивать, особенно про то, что хотела сохранить в тайне, но это почему-то не помогало. Свекровь всегда все знала или, не стесняясь, выспрашивала. В тот день она следовала за Эмилией на кухне по пятам: учила, как правильно готовить картошку, советовала, когда вынимать яблочный пирог. Эмилия несколько раз обожглась.

— Может, вы подойдете к Эриху? Он всегда так ждет вас.

Эрих играл на полу в гостиной. Бабушка села на край дивана и стала наблюдать. Через минуту она наклонилась к внуку, лицо ее сморщилось и приняло странное выражение.

— Рассказать тебе историю?

Вот что я услышал.

Давным-давно где-то в Саксонии, на холме над озером, стояла крепость. Стены у нее были шириной, как три человека, стоящих плечом к плечу. Если бы враги рискнули приблизиться, то попали бы под град стрел из узких бойниц. Если бы прорвались к воротам, то сварились бы в потоках кипящего масла, сдирающего кожу с плоти, а плоть с костей. Если бы враги добрались до винтовой лестницы, ведущей к укрытию, где прятались женщины и дети, то свернули бы шеи на опасных ступенях, по которым умели взбираться лишь местные жители. Крепость спокойно спала по ночам, и никогда тень врага не падала на ее стены. Однако секрет неприступности был совсем в другом. До начала строительства, когда крепость существовала только на пергаменте, выделанном из кожи нерожденных телят, среди местных жителей стали искать тех, кто готов отдать своего ребенка, чтобы его замуровали в основание. Одна женщина согласилась продать своего сына. Когда начали возводить стены, было слышно, как он кричал: «Мама, я все равно тебя вижу. Мама!» А когда поднялись высоко — «Я уже не вижу тебя, мама!».

Эмилия вошла в комнату и сказала:

— Что вы рассказываете? Ему будут сниться кошмары!

— Чушь! Это же выдумки. Все любят в детстве слушать такие истории. Неужели мама тебе не рассказывала?

Эмилия не стала спорить. Облака плывут надо мной и сквозь меня, и я не знаю, настоящее это, прошлое или будущее.

В марте в доме Кренингов появился какой-то мужчина. Мама сказала, что это папа, но Эрих не верил. Папа никогда не был таким молчаливым и никогда не носил бороду, да и одежда сидела на нем как-то странно: она была не велика и не мала, а просто с чужого плеча. Мама попросила пришельца сбить масло, но он слишком увлекся и испортил всю партию. Он словно не мог остановиться: когда мама поручила ему выбить ковер, он продолжал стучать даже после того, как перестала лететь пыль. Эрих изучал его лицо, рассматривал то с одной стороны, то с другой. Иногда, под определенным углом, при определенном освещении — обычно в сумерках, когда свет приглушен и небо приобретает цвет рыбьего брюха, Эриху казалось, что он видит тень у него на горле.

Мужчина, выдававший себя за его папу, привез им подарки: для мамы — янтарную брошь в форме цветка с камешком, сверкающим, словно бриллиант, а для Эриха — наручные часы с толстым кожаным ремешком и странными инициалами на задней крышке: буквами N и R в зеркальном отражении. Когда Эрих принес альбом с карточками про фюрера, пришелец уставился на обложку, словно не узнавая ее, а затем, перелистывая страницы, пытался поддеть ногтем фотографии, словно желая отклеить их, испортить свою же кропотливую работу.

Однажды Эрих заметил, как пришелец — давайте уж звать его папой, раз мама так хочет — склонился над бронзовой головой и кусочек за кусочком съел весь хлеб с медом, который положила мама. Он даже облизал пальцы, чтобы не пропало ни крошки. Эрих думал, что мама рассердится, а она просто вымыла пустую тарелку и положила новый кусок хлеба, хотя Эрих знал, что тот был последним, и очень надеялся съесть его сам. Потом мама вложила записочку в бронзовую голову и вернулась к штопке, ведь дыры на рубашках не затягиваются сами собой.

За обедом мама спросила:

— Там холодно?

Папа ответил:

— Нет, вполне сносно.

Мама спросила:

— Вы не голодали?

Папа ответил:

— Нет, еды было достаточно.

Мама спросила:

— Вы ходили в церковь?

Папа ответил:

— Каждое воскресенье.

«Ты, ты, ты», — прокричала горлица. Монотонное пчелиное гудение напоминало неоконченный вопрос.

Мама собирала скорлупки от яиц. Не разбивала их, а аккуратно протыкала иглой с двух сторон, выдувала содержимое и промывала водой. И теперь, за неделю до Пасхи, папа с Эрихом сидят за кухонным столом и раскрашивают их. Эрих очень осторожен, не сжимает хрупкие стенки и не давит кисточкой. Он рисует фиалки, колокольчики и пчел, а папа рисует белый снег и черные кляксы, напоминающие пауков, но давит слишком сильно, и скорлупа трескается у него под пальцами.

— Извини, извини, — бормочет он.

— Ничего, — успокаивает его Эрих. — У нас еще много.

Через две недели папа уехал. Мама сказала, опять в Россию, в огромную страну на востоке, которая в несколько раз больше Германии. Эрих подумал, что она имела в виду Советский Союз, однако не стал ее поправлять. Папины письма всегда приходили без обратного адреса и были предельно корректны. Он не писал ни про секретные операции, ни про тайное оружие. Он мог быть где угодно: потягивать в Москве чай из стакана в серебряном подстаканнике, или прохаживаться по Зимнему дворцу, где все статуи и трон сделаны изо льда, или мчаться по степи сквозь морозный воздух в санях, запряженных волками, и снег вокруг рассыпался звездами… Мама писала каждую неделю. И Эрих писал. Рассказывал, что куры трудятся изо всех сил, чтобы снести положенное число яиц, и что инспектор из Имперского продовольственного комитета заставляет маму сажать свеклу и подсолнухи вместо пшеницы. Когда он не знал, что писать, — просто рисовал: пчел, марширующих друг за другом вдоль кромки листа, маму в пчеловодной шляпе с опущенной сеткой и в клубах дыма, напоминающих крылья. Рисовал ульи в яблоневом саду: Иоанна Крестителя и пастора, Луизу и Густава, мясника и ростовщика — с черными бородами из пчел. Они рассказывали истории — грустные истории из прошлого семьи Кренингов. Я хотела утопить свое горе в озере, говорили, что французы отравили воду, я замешу свой хлеб на крови, украденные монеты, побитые собаки, порождения ехидны . Но мама бдительно вымарывала все признаки грусти, так что Эрих хранил их истории в себе.