Катрин Чиджи - Несбывшийся ребенок

А нуждающиеся — вот они, совсем рядом. Похоже, мама забыла про иностранных работников, а ведь те помогают на ферме и живут тут же. Надо отдать папины вещи им. Мама наверняка похвалит Эриха за такое рациональное решение и удивится, как же она сама не додумалась.

Вечером, когда мама мыла посуду, Эрих взял часть одежды из приготовленных коробок и отправился в хлев. Открыв дверь, он увидел на полу в сене какие-то фигуры — люди это или животные, было не разобрать, — и тут одна из них поднялась и стала приближаться к нему.

— Это вам, — сказал Эрих и положил одежду.

Подошедший поднял брюки, свитера, носки и произнес:

— Dziękuję [20] Спасибо (польск.). .

— Dobranoc [21] Добрый вечер (польск.). , — отозвался Эрих.

Человек улыбнулся и потрепал Эриха по голове. Он его понял. Только маме говорить об этом не следует, при ней Эрих никогда не решился бы произнести чужие слова. Интересно, что скажет папа, когда, вернувшись домой, увидит свою одежду на иностранных работниках. Но тут Эрих вспомнил, что́ мама говорила пчелам про папу. Не пропал без вести, не потерялся, не упал, а мертв. Мертв. Мертв! Словно молоток заколачивает гвозди. Теперь вместо папы — бронзовая голова. Она стоит на комоде и следит за домом, внутри нее гудят пчелы и шелестят скомканные желания.

Иногда Эрих представляет, как полый человек надевает папину одежду и принимается за работу: чистит Ронью, пока ее шерсть не начинает блестеть — бронзовому всаднику нужна бронзовая лошадь, — увязывает сено на зиму, отбирает семенную картошку на будущий год — ощупывает, пересчитывает «глазки».

На следующее утро мама завела свадебные часы: из-за дверцы появился крошечный мужчина и сообщил, что день будет ясным. Мама положила прозрачный кусочек масла на булочку для Эриха. Видишь, мы счастливы и нам ничего не грозит. Себе она налила кофе из цикория и стала смотреть в окно. Лужи во дворе подернулись льдом, курицы скребли замерзшую землю, и вдруг она увидела такое, от чего дыхание у нее перехватило. Эрих быстро подошел к окну и увидел папу. Мама стояла, не дыша. Нет, не может быть, тот, во дворе, слишком молод и высок. Это чужак, просто в папиной одежде. Теперь мама ясно увидела, отвернулась от окна, поставила чашку на стол и спросила:

— Что ты сделал?

Эрих сказал, что отдал часть папиных вещей работникам, но мама, услышав это, почему-то не похвалила его, а заявила, что теперь он должен вернуть все обратно: отстирать, отчистить и разложить по коробкам, ведь в первую очередь они должны заботиться о собственных согражданах, о тех, у кого нет ни дома, ни одежды, ни масла, а работники обойдутся: они привыкли к низким стандартам — для них и хлев, как дворец.

— И давай не будем больше это упоминать, — сказала мама и похлопала Эриха по руке.

Мама не хотела упоминать не только иностранных работников, но и Анку, и папу, и жениха тети Уллы. Эрих все яснее ощущал, что мама будто отгораживает его от жизни.

— Ты только взгляни на моего чудесного мальчика, — сказала она однажды тете Улле.

— В нем больше германского, чем в германцах, — отозвалась ее сестра.

Эрих не понял, о чем она, и хотел спросить, но мама опять так же посмотрела на тетю Уллу, как тогда, когда умерла Анка.

Фраза, брошенная тетей, вертелась у Эриха в голове, преследовала его. Он записал ее, надеясь, что так станет понятнее, однако смысл все равно ускользал. Она не давалась, словно змея, намертво ухватившая собственный хвост. Были и другие подобные фразы: «секрет, который ни для кого не секрет», «жизнь, не стоящая того, чтобы жить». Чем дольше ты смотришь на них, тем меньше остается смысла. Все равно, что пытаться разгадать незнакомое слово. Или собственное имя.

В январе в деревню приехали военные и привезли противотанковый гранатомет. Женщины выстроились в очередь, чтобы осмотреть его и поучиться стрелять. Смотрите, какой он эффективный и удобный. Отдача совсем не чувствуется. Краткая разъяснительная беседа, торопливая демонстрация: плечо держите выше, цельтесь во врага, стреляйте. Хайнцу Куппелю тоже разрешили попробовать, потому что ему почти десять. Когда Эриху исполнится десять, он тоже вступит в Юнгфольк и будет палить из панцерфауста по врагам.

— Хочешь попробовать? — спросил Эриха солдат.

— Ему еще девять, — вмешалась мама.

— Давай, — подначивал Хайнц Куппель. — Ты что, трус? Знаешь, как поступают с трусами?

И он затянул воображаемую веревку у себя на шее.

В школе фрау Ингвер объявила, что война приближается, и зачитала отрывок:

«Нужно быть готовым к любым опасностям и на войне, и в мирное время. Выживет только тот, кто осведомлен, бдителен и способен действовать быстро. Если горит дом, начинается затопление, идет ядовитый газ, вспыхивает массовая паника, приближаются вражеские самолеты, надо действовать, а не искать подсказки в книге».

Дети сидят, сжавшись, на полу классной комнаты, будто пережидая бомбардировку. Фрау Ингвер дает сигнал, и все сжимаются еще больше — прямое попадание! — они открывают рот, чтобы выровнять давление, и крепко обхватывают себя руками, чтобы не разлететься на куски.

Они больше не отмечают передвижения германских войск на карте, да и карты уже нет. Порой Эрих смотрит на пустую стену и думает: «Где я? Что это за место?» К счастью, у него осталась шелковая карта из рухнувшего самолета. На ней он отыскал точку, где должна быть его деревня — между Дрезденом и Лейпцигом. Конечно, деревня не отмечена, но это к лучшему, ведь карта вражеская, шпионская. А если враг не знает про них, значит, и война обойдет стороной. При масштабе один к миллиону дом их, пожалуй, занимает меньше миллиметра, меньше травинки. (И все же из теней любого дома складывается другой дом, словно спрятанный в сгибе карты, — с другим мальчиком, с другой кошкой, с другим окном.)

Эрих сжимает карту в кулаке и шепчет: «Я нигде. Я никто».

— Что это у тебя? — спрашивает мама, и Эрих показывает ей карту, потому что на вопросы полагается отвечать. Правда, еще полагается молчать, но только если вопрос предосудительный или задает его неблагонадежный человек.

— Я нашел… — бормочет Эрих.

Ему ясно, что мама понимает, откуда эта карта, но упавшего летчика не полагается упоминать, ведь иначе он восстанет, как проклятье на черных крыльях. И кто знает, что он тогда потребует? Поэтому Эрих молчит, хотя чужак похоронен на их земле, совсем недалеко от дома — не дальше, чем работники в хлеву.

Когда Хайлманны прибыли в Далем к тете Ханнелоре, чтобы поздравить ее с днем рождения, оказалось, что верхний этаж тетиного дома полностью разрушен. Сквозь дым, который теперь не рассеивался над Берлином, Зиглинда разглядела остатки фигур между окнами: каменные дети все так же тянулись к небу, только теперь у них не было ни пальцев, ни голов. Они держали воздух. Двое соседей, потерявших квартиры — фрау Хуммель и старик Фромм — переехали к тете.