Катрин Чиджи - Несбывшийся ребенок

Она нащупала в боковом шве крошечный карманчик, в который положат хлеб и соль, чтобы молодой семье никогда не знать голода.

— Не шевелись, — скомандовала мама.

— Герхард не знает про платье. Вот он удивится, когда получит фотографию.

— Нельзя рассказывать об этом в письме, — отрезала мама.

— Так я и не рассказывала, — пробормотала тетя Улла.

— Если кто-то…

— Как же мы объясним, откуда оно?

— Платье, фамильное платье. Мы его просто перешили для тебя.

— Хорошо, — кивнула тетя Улла. — Фамильное платье.

Через три недели пришла похоронка. Герхард пал в бою на востоке Франции.

— А как же свадьба? Платье? — спрашивала у всех тетя Улла.

Никто не осуждал ее за такие вопросы, потому что утрата была слишком велика. И пусть они с Герхардом никогда не встречались, было видно, что они любят друг друга. Да, она лишилась жениха, но почему должна лишаться свадьбы? Отсутствие Герхарда никого не смущало, так почему должна смутить его смерть? Спасибо фюреру — он разрешил немецким девушкам выходить замуж за мертвецов при условии, конечно, что у тех в жилах тоже текла немецкая кровь.

Эриху было жаль, что он никогда и не увидит дядю Герхарда, однако мама запретила ему грустить, ведь дядя отдал свою жизнь за Германию. Эрих представлял, как тот погиб: не сдавал позиции до последнего, а потом пал смертью храбрых, так и не опустив винтовки.

Мама и тетя Улла отправились в ратушу за день до церемонии: подмели каменные ступени, помыли окна, протерли длинный темный стол и убрали стены ароматными еловыми ветками. На следующее утро мама заплела тете Улле косы и аккуратно подколола их под фатой, достала бабушкины украшения с темными, почти черными гранатами, помогла застегнуть платье, которое качалось и вздымалось при каждом шаге, словно еще помнило полет.

— Ты начистил ботинки? — спросила мама Эриха, но ответа не дождалась — пора было выходить. Эрих запряг Ронью в телегу, и они тронулись. Правил он сам. Небо закрывали стальные облака, оштукатуренные стены ратуши расплывались в белесом тумане, и казалось, будто часовая башня висит в воздухе.

На ступенях ратуши какая-то женщина пыталась успокоить плачущего младенца, дав ему пососать свой палец вместо груди, — воспитательная мера, ведь нельзя же кормить ребенка по первому требованию.

Встречая их, распорядитель посетовал, что свадьбы теперь, увы, редки. Родители жениха, приехавшие из Дрездена, молча сидели в первом ряду и озирались по сторонам с потерянным видом. На длинном темном столе между горящими свечами стояла фотография их сына. Невеста и свидетели сели на приготовленные стулья, на месте жениха лежала стальная каска. Тетя Улла опустила на колени букет из искусственных лилий, перевязанных плющом, и тот потерялся в воздушных складках ее платья. Она хотела, чтобы на свадьбе звучала музыка, поэтому все встали и спели «Двое предстали пред Богом, чтоб слиться в одно». От еловых ветвей шел густой смолянистый запах, свечи, окружающие фотографию на столе, трепетали, словно крылышки огненных птиц, и гости, попавшие в этот импровизированный лес, пели для живой невесты в чудесном платье и для мертвого жениха, тело которого навечно осталось на западном фронте, но душа, несомненно, витала здесь. Никто не плакал. Герхард, чисто выбритый и аккуратно причесанный, внимательно смотрел на всех из жестяной рамы, украшенной свастиками; в стекле отражались лица гостей, так что вместо жениха невеста видела молчаливого свекра, увешанного медалями. Никто не плакал, потому что это не похороны. Никто не плакал, потому что слезы — удел побежденных, а Германия не сдается, и кто скажет, что это не так, сам подпишет себе приговор.

Фрау Мюллер: У нас вчера забрали изгородь. Просто вытащили, и все.

Фрау Миллер: Нашу забрали еще две недели назад. Из нее уже, наверное, наделали пуль и бомб.

Фрау Мюллер: Теперь кто попало может разгуливать по нашему двору. И по вашему тоже.

Фрау Миллер: Ну и пусть! Зато есть чем отбиваться от британской армии.

Фрау Мюллер: От английской Фрау Миллер: Да, от английской.

Фрау Мюллер: И колокола все переплавили. Как теперь следить за временем? Как бить тревогу? Как поминать мертвых? И отгонять молнии?

Фрау Миллер: Словно жар, небо рдеет; но не утро то алеет [17] Шиллер Ф. Песнь о колоколе ( пер. Д. Е. Мина ). .

При первых же звуках сирены мы хватали чемоданы и противогазы и забивались в тесную дыру без окон с такими низкими потолками, что казалось, будто дом навалился сверху всем своим весом; мы спускались в собственные могилы, дышали угольной и кирпичной пылью, бились в паутине. Сырая земля крепко держала нас и не пускала обратно. Света обычно не было: в темноте и без того не слишком просторное убежище сжималось в крошечную каморку. То и дело кто-нибудь толкал соседа локтем под ребра, наступал на ногу, задевал рукавом по лицу или смахивал шляпу. Эти досадные мелочи занимали нас больше, чем непрекращающиеся удары. «Поаккуратнее, пожалуйста!», «Хватит…», «Постарайтесь не…». Какое-то подобие порядка удавалось навести — не без активного участия герра Шнека — только до следующей атаки. Но у нас хотя бы был собственный подвал. Нам не нужно было втискиваться в коллективное убежище, где детей приходилось сажать на плечи, чтобы они могли дышать.

Бригитта отдыхала на раскладушке, положив голову на тощую подстилку. Все пошло не так, думала она. Все могло бы быть совсем иначе. Если бы Хайлманны не потеряли свое состояние, она бы жила в особняке в Груневальде с тенистой подъездной аллеей и прудом с лилиями. С телефонами в каждой комнате. Увы, все это было продано еще до знакомства с Готлибом. Бригитта никогда не бывала в их фамильном особняке и рисовала себе картинки прошлой роскошной жизни по случайным рассказам мужа и по его детальным силуэтам, которые он сам считал неточными.

— Давай съездим и сравним, — предлагала она, а Готлиб отговаривался тем, что теперь их дом наверняка превратили в административное здание и все переделали.

Бригитта прикрыла фонарь рукой. Сквозь кожу в мрачной темноте подвала тускло просвечивала кровь. Она закрыла глаза и представила, как идет по утраченному особняку, снимает чехлы с венецианских зеркал, с пальм в кадках, с бехштейновского рояля, с позвякивающих канделябров. В передней медведи исполняют свой дикий танец на спинке дубовой скамьи, которую присвоила себе Ханнелора. Циферблат напольных часов мерцает, как зимняя луна. Здесь они не выглядят такими огромными, как в квартире. Бригитта открывает дверцу орехового дерева и поднимает гири. Интересно, который час. Раннее утро или вечерние сумерки? В саду вороны опускаются на замерзший фонтан, с дубов облетают сухие листья. Она открывает дверь в ледник и спускается по каменным ступеням, изо рта вырываются облачка пара. Это просто ее дыхание. Это не едкий дым, от которого сводит горло. Глыбы льда, вырезанные из пруда зимой и обложенные соломой, ждут своего часа, когда можно будет удивить гостей мороженым, сорбе из лепестков роз и освежающими коктейлями с мятой. А какие предстоят званые вечера! Модный ансамбль будет играть в японской пагоде: «Я тону в твоих голубых глазах, в этом танце я словно на небесах», на деревьях будут гореть разноцветные фонарики, в пруду будут плавать лилии, и у нее на плечах будет не эта простенькая лиса, а волк, белый волк. Соберутся самые состоятельные и высокопоставленные берлинцы, и все они будут восхищаться ее мягкими персидскими коврами, самоваром, садом и четырьмя чудесными детишками в белых матросских костюмчиках.