Катрин Чиджи - Несбывшийся ребенок

— Здесь как на луне, — говорит какая-то женщина рядом с ними. Сколько ей лет? Не понять: на голове у нее грязный платок, лицо испачкано пеплом. Невдалеке еще одна женщина мажет пеплом лицо: брови, виски, нос, щеки, даже веки.

Нет, думает Зиглинда, это совсем не похоже на луну. Там чисто, тихо и пустынно. Безлюдное место. Новый мир. Она поплывет в прохладном лунном свете, чистом, тихом и пустом. Она сама будет светом, невесомым, как пустота. Она обратится в ничто. Но небо закрывает дым. Вдруг над Берлином уже нет никакой луны, вдруг она укатилась, как брошеная монета, и когда марево рассеется, люди будут в тоске смотреть вверх и гадать, за что они заслужили непроглядную темноту и как им вернуть потерю.

— Правильно? — спрашивает Эрих. — Сюда?

Зиглинда кивает, они проходят мимо таблички, на которой, возможно, когда-то было выбито «Барбарросса-платц», и мимо другой с нечитаемой надписью, которая, наверное, когда-то обозначала «Кайзер-платц». Зиглинда трется щекой о мордочку лисы, и ей кажется, будто та шепчет на ухо: «Давным-давно я тоже была живой: ступая по вечерней росе, я чувствовала ее прохладу на подушечках лап и на нежном мехе. Ночью луна заливала лес серебром: на земле мерцали серебряные тени деревьев, в небе звенели серебряные голоса ночных птиц. Куры в страхе затихали, когда моя тень падала на их ненадежное укрытие. Моя шерсть лоснилась от их крови. Теперь мои глаза ничего не видят, мое брюхо вспорото, мое сердце исторгнуто».

Все верно, говорит Зиглинда, мы на месте. Вот дом тети Ханнелоры. Вот дети, подпирающие небо.

Стучать не пришлось: парадная дверь широко открыта. В подъезде пахнет испражнениями. Какая-то женщина оттирает кафельный пол сырой тряпкой. Она вздрагивает, когда Эрих обращается к ней.

— Фрау Ширмер? — спрашивает он. — Вы тетя Зиглинды?

— Кто вы?

— Я Эрих Кренинг. Я привез Зиглинду. Она ранена.

Женщина выглядывает на улицу, где Эрих оставил тачку.

— Вам лучше войти, — поспешно говорит она. — Я фрау Хуммель.

Но где же тетя Ханнелора? Кто эта женщина? Почему она запросто входит в тетину квартиру и ведет Эриха сквозь череду пустых комнат в кухню, где в раковине приготовлен пучок крапивы? Почему она наклоняется и шепчет Эриху в самое ухо?

— Фрау Ширмер приняла цианид.

— Что вы имеете в виду? — удивляется Эрих. — С ней все в порядке?

Фрау Хуммель выпрямляется и внимательно смотрит на Эриха.

— Ты знал ее?

— Нет.

— Что ж… Она отравилась. Как многие нынче. Мы похоронили ее во дворе неделю назад.

Зиглинда лишь кивает и бормочет:

— Я потеряла ее украшения. Как я ей об этом скажу…

Фрау Хуммель осторожно снимает с девочки бархат и мех, осматривает раны, протирает влажным платком, вычесывает из волос засохшую кровь.

— Сколько их было? — спрашивает она Эриха. Тот смотрит на нее непонимающими глазами. — Сколько мужчин?

— Не знаю, — бормочет он, уставясь в пол. — Я уходил.

В квартире почти нет мебели: рядом с печкой лежит разломанный стул. Кровати остались только в двух спальнях, на одну из них, которую занял герр Фромм, и перенесли Зиглинду.

— А где же теперь мне спать? — возмущается он. — У меня больное плечо.

— Вы со своим плечом поспите на полу. Девочке нужнее, — отрезает фрау Хуммель и оборачивается к Эриху. — Ты далеко живешь?

— Под Лейпцигом.

— Под Лейпцигом… А сюда-то ты как попал?

— Я приехал, чтобы сражаться за фюрера.

— Мама разрешила?

— Я ее потерял.

Фрау Хуммель кивает.

— Можешь спать в соседней комнате.

Она расстилает ему матрас. В воздух с пола поднимаются клубы пыли и копоти. Эрих смотрит через разбитое окно во двор, заваленный обломками.

— Там моя квартира, — говорит фрау Хуммель, показывая на груду кирпичей с ванной наверху. — И я, и герр Фромм жили на втором этаже… Теперь ни у кого ничего нет. И у всех есть все. Не этого ли они хотели?

На третью ночь у Зиглинды начинается воспаление: зараза вместе с кровью разносится по всему телу и возвращается обратно к сердцу. Начинается жар. Девочка зовет родителей.

— Мы здесь, здесь, — успокаивают ее фрау Хуммель и герр Фромм.

Я сижу рядом и вижу блеск стекла, сжигающий ее сны, вижу вазу в форме руки, торчащую из-под завалов. Мы выкапываем ее, отмываем и возвращаем на мамин туалетный столик, на белую шелковую салфетку, связанную мамой еще до замужества. Я сжимаю своей рукой окостеневшие пальцы, словно представляясь при встрече — но мы уже знакомы. Фарфоровая рука тянет меня к себе, обдает холодом: я чувствую, как озноб поднимается от пальцев к запястью и дальше к плечу. Так яд от укуса змеи или пчелиного жала распространяется по телу вместе с током крови. Рука крепко сжимает мою ладонь, почти как мама держала Зигги, когда они переходили трамвайные пути или выбирались из переполненного вагона. Иногда, если мама шла слишком быстро, Зиглинде казалось, что еще чуть-чуть, и ноги оторвутся от земли, и она потеряет всякую ориентацию. Именно так она чувствует себя сейчас. Я ощущаю настойчивую тягу: нам надо куда-то идти, мы проваливаемся в ажурное переплетение шелковых нитей, и белые петли смыкаются над нами, словно пенные морские волны. Наверное, именно так впервые затягивает любовь?

На утро вся постель мокрая. Зиглинда, липкая от пота, но все еще горячая, не реагирует, когда фрау Хуммель гладит ее по щеке и берет за руку.

— Постучи в соседнюю дверь и спроси фрау Бляшке, — наказывает она Эриху. — Попроси зайти немедленно.

— Она врач?

— Ее муж был врачом.

Еще одна подмена. Еще одна тень.

Осмотрев Зиглинду, фрау Бляшке заявляет, что поможет только пенициллин. Она приносит две последние ампулы; больше нет и взять негде. Остается лишь согревать девочку, когда ее знобит, и охлаждать, когда у нее жар, — и надеяться, что яд выйдет сам.

— У нее уже есть кровотечения? — спрашивает она.

— И правда, — подхватывает фрау Хуммель. — У нее уже есть кровотечения?

Обе женщины смотрят на Эриха.

— Я… Да, у нее было кровотечение, но теперь прекратилось, — бормочет он.

— Нет, я имею в виду месячные, — уточняет фрау Бляшке.

— Месячные? — растерянно переспрашивает Эрих.

— Ясно. Не бери в голову, — говорит вдова доктора и обращается к фрау Хуммель: — Ее надо проверить через пару недель. У меня есть одна знакомая в Штеглице.

Мы дежурим возле ее постели днями и ночами — все по очереди, даже герр Фромм. Промокаем ей лицо губкой, расчесываем волосы, повторяем снова и снова, чтобы она не оставляла нас. Сколько уже ушло безвозвратно — мы не вынесем еще одной потери.

Когда в квартиру вваливаются русские солдаты и находят ее, мы говорим «тиф», «дифтерия» — слова, понятные даже им, — и проводим ладонью поперек горла. И они уходят.