Александр Киров - Другие лошади [сборник]

Это мне чрезвычайно не понравилось, но потонуло в тени сидящего за диджейским пультом. Протискиваясь между телами выпускников, я стал пробираться к злоумышленнику.

Тут как раз что-то медленное и душевное зазвучало. И, что важно, без слов. Поэтому-то у диджея была полная свобода слова. И он воспользовался этой свободой на все сто.

– Вот вы думаете, что я вор, – начал он откашлявшись, отчего микрофон засвистел, а в ушах у всех зазвенело. – Вор, вор, вор.

На танцполе запереглядывались.

– Да, – горько кивнул он (я видел это, потому что подошёл почти вплотную, но замер, заворожённый исповедальным гипнозом). – Я и вправду вор. Я знаю, меня больше нет у вас в сердцах. Я вычеркнут за кражу, которую совершил год назад. За этот проклятый мобильник (Он поднял над головой и потряс мобильный телефон).

Кто-то толкнул меня. Я искоса проследил, как тёща прямой наводкой катит к диджею. А музыка была такая мелодичная и тихая. Поэтому я хорошо услышал, что сказал вору моя классная руководительница и запомню её слова на всю жизнь.

– Да всем по фигу, что ты сделал. Понимаешь? По-фигу. Люди пришли отдохнуть. Так что можешь взять свой мобильник и засунуть его себе в жопу вместе с чехлом. Только не забудь поставить на виброзвонок для полноты ощущений.

– Ты всегда имела чересчур сильное пристрастие к вещам. Ведь я же в конце концов извинился! – возмущённо крикнул диджей в микрофон.

– Я звоню мужу! – заявила тёща. – Сейчас он приедет сюда и одной проблемой станет меньше. Я в том смысле, что нет человека, нет проблемы.

– Так ведь мобильник-то у меня! – вскричал вор и затанцевал на воображаемом подиуме. – И я верну тебе его, потому что выкупил твой телефон у цыган. В таборе… Ну почти такой же.

Вор икнул в микрофон.

– А у меня есть другой мобильный телефон, – торжествующе воскликнула тёща. – Лучше старого! Так что пошёл-ка ты…

И тут я захлопал. Это получилось как-то само собой. Круто всё: музыка, крики эти, и его и её – последний крик. Впрочем вскоре выяснилось, что крик этот был совсем не последним. Ни у него, ни у неё.

– Да что мобила… – задумчиво протянул вор, отодвинувшись от микрофона.

Хотя чудесная мелодия всё ещё пробегала по небольшому танцполу, никто уже, естественно, не танцевал. Все смотрели на меня.

Однажды на уроке литературы тёща спросила, боимся ли мы смерти. Кто-то сказал, что, мол, да. А я ответил: «Нет». Тёща, которая тогда ещё не была тёщей, посмотрела на меня своими огромными зелёными глазами (это у них наследственное, так же, как и повышенная грудастость) и ухмыльнулась.

– Чего же вы тогда боитесь, сэр?

– Трудно сказать. Чего-нибудь да боюсь! – задумчиво ответил я ей на том уроке.

– Ну например, например…

Семейка эта умеет быть настойчивой.

Я и ответил:

– Боюсь оказаться перед всеми голым.

Группа грохнула, тёща погрозила мне пальцем и посмотрела на меня с интересом.

Теперь она тоже посмотрела на меня с интересом. (Секундой ранее вор закончил витиеватую фразу, суть которой была мне известна столь прекрасно). Все, конечно, смотрели на меня внимательно, однако тёща смотрела особенно внимательно. И нежные руки её сжимались в кулаки, глаза суживались, а с лицом происходило чудесное превращение, связанное скорее с чёрной, чем с белой магией.

– Я всё-таки звоню мужу.

Меня хлопнул по плечу краснолицый сорокалетний чувак:

– Блин, кореш, а как называется этот жанр?

– К-какой? – не понял я.

– Ну, развёрнутого диалога диджея и эмси в зале. Я сам дискотеки вёл, но до такого мы не додумывались. Держи краба.

Краб оказался последней каплей.

Заорав, я бросился из зала.

Ноги сами несли меня в единственное место, где я ещё мог чувствовать себя в безопасности. Тёмный проём заполненного верхней одеждой гардероба. Дежурного сюда поставить так и не удосужились. Заходи да бери, что душе угодно. Однако меня мучили вопросы не чужой собственности, а собственной жизни. Уткнувшись носом в чьё-то старое, пахнущее старинным одеколоном пальто, я рыдал, рыдал, рыдал.

Как я хотел, чтобы всё это было сном, как я хотел этого!

И когда меня потрясли за плечо, я с облегчением выдохнув. Щуря слепые глаза, я пытался угадать, кто присел на корточки рядом со мной (я несколько театрально стоял на коленях), кто это: мама или папа.

– Держи, – шепнул мне голос вора. – Я ещё надыбал.

В руку мне ткнулась холодная и твёрдая гладь стекла, несущая дурман.

Хорошо помню первый глоток после своего бегства. Он был приторно-терпким и начисто отшиб разум. Помню яркий свет, чьи-то визгливые и удивлённые голоса. Бабулька с крашенными губами пищала: «Напился, напился». Я поискал глазами вора, но его рядом не было. «Вставай, вставай!» – продолжала орать бабка. Я вспомнил её. Лет десять назад она была здесь директором. «Приходите учиться к нам ещё!» – промычал я старушенции, а потом исторг содержимое бутылки на её легкомысленные туфельки.

Возникла тяжёлая пауза. Я вскочил и побежал, побежал прочь из колледжа.

Я уже вышел в отпуск, отбарабанив двадцать пятый год стажа, как вдруг дней через десять после начала отдыха позвонила завхоз и сказала, что моему кабинету жертвуют новый шкаф. Дело за малым: разгрести завалы в старом шкафу, куда запасливые коллеги мои начинали складывать ещё диафильмы, а в наглухо закрытом нижнем ящике (по слухам, я сам не проверял) покоился увесистый киноаппарат «Украина-7».

– Можем просто всё выкинуть, – предложила завхоз. – Если приходить неохота.

Я подумал и сказал, что приду.

В итоге я просидел в душном кабинете до позднего вечера.

В предметах которые выходят из употребления – выражение-то какое поганое – так вот – в этих предметах, которые больше никогда никому не понадобятся, есть своя магия. Их надо выбрасывать, выбрасывать безо всякой жалости, иначе первый же предмет, в который ты углубишься, засосёт тебя бесповоротно в такие дебри прошлого, из которых будет мудрено вернуться.

Меня сразило сочинение, которое покоилось в ящике с киноаппаратом. Оно оказалось там лет за десять до моего появления в этом колледже, то есть тогда, когда киноаппарат стал уже доисторическим чудовищем, причём, очень давно. То есть сочинение запихали в этот ящик, закрыв его на ключ, который пропал неведомо куда, и пришлось выламывать ящик монтировкой, сочинение запихали в этот ящик специально, чтобы похоронить на веки вечные…

Нет, наверное, его туда зашвырнули в сердцах. И ключ тоже в сердцах шандарахнули, а потом всё откладывали момент, чтобы ящик взломать. Откладывали-откладывали, да и не взломали. Незачем стало.

А может быть, его здесь спрятали. Потому что нельзя было держать такое дома…

И тут я вспомнил, на чьё место пришёл работать. Это была нестарая ещё женщина, которая переезжала в другой город и поэтому сдавала дела. У неё вроде бы заболела дочь. Какая-то нервная болезнь. И женщина эта отправилась к дочери. Дочь жила одна, ни мужа, ни детей. А сама преподавательница, на место которой я заступил, была вдовой. Поговаривали, что муж её был бандитом, сел за убийство подростка, да и сам сгинул.