Александр Киров - Другие лошади [сборник]

Провалился с треском и всего лишь по грудь, ибо успел ухватиться за склизкие доски. Далее будущего писателя за руку тянул друг, будущий коммерсант. Вытянул. Раздобыл для товарища штаны, но рядом не шёл, сославшись на специфический запах.

А до этого будущий писатель и будущий коммерсант выпили в кафе под отрытым небом две бутылки сухого вина «Ркацители» и выкурили пачку каких-то сигарет, но точно не «Герцеговина Флор». Пошли навестить приятеля и решили срезать дорогу, перепрыгнув через забор – и далее – быстро пробежав крыше помойки.

А сейчас возле этой помойки, которая за два десятилетия изменилась по форме, но не по содержанию, ясным солнечным весенним днём, незаметно переходящим в вечер, мальчик Серёжа четырнадцати лет получает по балде от местной шпаны.

Сначала у него спросили:

– Мелочь есть, пацан?

Когда он ответил «нет», поинтересовались:

– А бумажки?

Серёжа пожал плечами. Тут и начался спектакль:

– А мы ведь, мля, проверим.

И проверили.

Нашли мелочь и две бумажные десятки.

Серёжа, который год занимался в секции борьбы, стоял весь красный от стыда за самого себя. Он и так-то был рыжим-конопатым. Эту деталь его внешности тоже заметили:

– Чмо залупистое. Патлы, мля.

Так пояснил Серёже пахан, ровесник, тощий подросток с плохо торчащим ёжиком и наглыми пьяными глазами.

– Чё не смеёшься? – поинтересовались сзади.

И Серёжа почувствовал веский пинок под зад.

– Чё встал, конь, беги! – посоветовали слева.

И Серёжа почувствовал пакостный удар в почку.

– Беги, ссыкло, – неслось справа.

Серёжа увернулся от удара и трусцой-трусцой засеменил куда-то по диагонали.

Тут его свалили пошлой, неумело сделанной подножкой и начали бить по-настоящему.

– Ногу об тебя ушиб, сука, – словно оправдываясь, поясняют откуда-то сверху.

…Серёжа-Серёжа. Чего же ты лежишь, Серёжа, на липкой, грязной, утоптанной бросовой обувью поверхности земного шара в районе помойки на улице Болотникова? Вставай. У тебя же ведро в руках. Пустое. Ведро цинковое, тяжёлое. Хрясь им того, что справа… Или слева. И сразу же другого. Впрочем, другой отскочит. И третий отскочит. Тогда можно и бежать. А можно остаться и показать, чему научил тебя твой тренер. Ведь это шпана, Серёжа. Главное, выстоять первую минуту. Огрызнуться похлеще. Потом они как трусливые собаки будут подскакивать и отпрыгивать. А это тебе как стрелку в тире. А если навалятся скопом, опусти голову и суй руками, ногами, локтями, коленями: вперёд, вверх, вниз, вправо, влево; вперёд, вверх, вниз, вправо, влево. Это слабые хищники. Коты помойные. Они сломаются первыми. Они не привыкли, чтобы их, живых людей, да по лицу.

Но ты включил голову, ты слишком рано включил голову. Ты думаешь, что за этими придут другие. Ты видел тех, других, матёрых. И этих, когда они бегали перед матёрыми на задних лапках. Что ж, может быть, и придут. Хотя если бы ты принял бой, прокатило бы. Ведь прокатило бы! Они умеют уважать силу. Матёрые. И шакалы.

Твой дед был спортсменом, Серёжа. Учителем физкультуры. Да ты и сам знаешь. И немного помнишь его. Маленький такой, щуплый. Но когда он учился в областном центре, к нему за подмогой прибегали двухметровые здоровяки с того же факультета. Если их у входа в общежитие прижимали нечестно: вдвоём, втроём, вчетвером. И твой дед закрывал книгу или убирал газету – он очень любил читать спортивные газеты – или одним большим глотком допивал чай – и выходил в ночь со словами: «Вы не суйтесь. Один справлюсь». Возвращался быстро. Включал на кухне общежития ледяную воду и долго держал под краном руки. Потом оборачивался к дверям и ободрял не самого смелого своего однокашника. Без слов. Подмигивал сначала одним глазом, потом другим. Иногда добавлял: «Научишься. Дело нехитрое»…

– Не надо, не надо, пожалуйста, не надо, – завизжал Серёжа, непроизвольно и громко всхлипнув.

Тем временем в первом подъезде дома по Болотникова зубной врач Ромашкин устало смотрит на молодую соседку, только что окликнувшую его в форточку, и говорит:

– Поликлиника открывается в понедельник. В восемь ноль-ноль. А сейчас семнадцать ноль-ноль. Обычный кариес. За два дня ничего не сделается.

– Но ведь мальчик, – всхлипывает соседка.

– А что мальчик? – вскидывается Ромашкин. – У меня тоже мальчик. И я уже две недели обещаю сводить его в детский парк на батуты. Сейчас он стоит у дверей и плачет. Потому что мама…

Ромашкин машет рукой и направляется к дверям.

Ему ещё нужно зайти во второй подъезд, попросить, чтобы подождали с долгом дня три-четыре. Понадеялся, что зарплату переведут на карточку раньше, как в прошлом месяце. Не перевели. А сын Ромашкина уже ревмя ревёт у дверей в сандаликах, шортиках, маечке, трогательной панамке, с ободранной левой коленкой…

…Ромашкин-Ромашкин. Твой отец был детским врачом. Ты тоже хотел стать детским врачом, но на стомат поступать было вернее. А детским врачом ты хотел стать, потому что помнил, как к твоему отцу тянулись все дети этого городка. Улыбались и протягивали к сутулому мрачноватому дядьке маленькие ручки.

У тебя был брат Ромашкин, только ты об этом не знаешь. Твой брат прожил полчаса. А твой отец в это время делал операцию другому ребёнку. Тоже новорождённому. На секунду ему показалось, что ребёнок умер. Тогда твой отец сделал мальчику укол в сердце. И мальчик задышал. Стал розовым. И заорал во все лёгкие.

А твой братик умер именно в этот момент.

Когда к твоему отцу в больничном коридоре подошла медсестра и, пряча глаза, сказала страшное, отец твой задумчиво обронил:

– Кто-то рождается. Кто-то умирает.

Вернись, Ромашкин. С твоим-то обаянием. С твоим интеллектом. Отвлеки, дёрни зуб прямо здесь…

За Ромашкиным захлопывается дверь.

В это же время за первой партой кабинета тридцать два по улице Школьная сидит Катя Арестова, которая живёт в третьем подъезде дома номер четырнадцать по улице Болотникова.

Кате шестнадцать. У неё смуглая кожа, густые волосы и очень красивые карие глаза. То, что она не носит школьной формы, делает её похожей на «взрослых» девушек, с которыми Катя время от времени украдкой курит на скамеечке у подъезда. У этих же «взрослых» девушек Катя взяла моду говорить свысока и задавать неожиданные вопросы.

– Какая правда представлена в образе Сони Мармеладовой? – спрашивает у Кати молодой учитель, который не смотрит в очень красивые карие Катины глаза, а смотрит в не менее красивые и тщательно уложенные густые Катины волосы, краснеет и запинается.

Катя смеётся:

– Фамилия какая смешная – Мармеладова. Это которая проститутка?

Учитель вздыхает:

– Ты ещё кого-нибудь помнишь из этого романа?..

Катя-Катя. Твоя прабабка, Катя, ходила в школу из деревни пешком. Двадцать километров туда – двадцать обратно. Раз в неделю. Жила на квартире, у хороших людей. Мыла им полы, обстирывала, после уроков нянчилась с детьми. На неделю мать давала ей хлебец размером с небольшую ладонь.