Лидия Ульянова - Здесь и сейчас

Свою старую комнату в нашей прежней квартире Кирочка держала запертой, но никому не сдавала. Может быть, ей нужна была уверенность, что всегда может вернуться обратно? Когда они ругались с мамой, Кира иногда вслух напоминала об этом. Пока же у Киры мы хранили вещи, которые не нужны, а жаль выбросить.

За прошедшие пятнадцать лет в квартире многое изменилось. В одной нашей комнате поселилась семья с маленьким мальчиком, в другой — отслуживший в армии парень, большевичка Александра Тихоновна умерла, и ее комнату отдали тишайшему театральному суфлеру. Только в Кирочкиной комнате все оставалось по-прежнему и на своих местах. Странное дело — никто не жил, а пыль копилась регулярно.

— Я могу тебе помочь, хочешь? — предложил он равнодушно.

Мне стало смешно: я не могла себе представить Давида с влажной тряпкой в руках, протирающим пыль с дореволюционной этажерки. Но и прогнать его я не решилась…

И вот теперь я лежу и смотрю на него. У него темные-темные глаза, и кажется, что еще чуть-чуть — и меня затянет в них, как в омут. И, удивительно, я не чувствую ни малейшего смущения.

Мы не вытерли пыль и не вымыли пол, все случилось как-то сразу, как только мы оказались здесь. Меня потянуло к нему с непреодолимой силой, как тянет к полюсу магнита одинокую металлическую стружечку. Ему было достаточно лишь взять меня за плечи и развернуть к себе. Я не помню подробностей, но точно знаю, что это было лучшее, что случалось со мной. Всю сознательную жизнь мне хотелось прыгнуть с парашютом, искупаться в водопаде и погонять на огромной скорости на мотоцикле. Так вот, мечты мои больше не были актуальны — только что я летала, парила и ныряла. Но неожиданно все закончилось, в то, что подобное может повториться, я слабо верила, что дальше делать, не знала. Нужно было что-то сказать?

— Ты как? — шепотом спросил он. От его голоса по телу побежали добрые мурашки. — Больно было?

— Чуть-чуть, — шепотом призналась я.

Он потянулся и поцеловал меня — сначала в один глаз, а потом в другой:

— Прости. В следующий раз уже не будет.

Что, будет следующий раз? И я поняла, что непременно будет, не может не быть. Я просто умру, если он больше ко мне не прикоснется. Я потеряю смысл жизни.

— Давай вставать. — Он зашевелился, повернулся, и мои волосы освободились из плена. Захотелось, чтобы лег обратно. Я подвинулась поближе, ощущая голым животом жар его тела. — Отодвинься и вставай, пол мыть будем.

Почувствовал мою неуверенность и обиду, снова поцеловал:

— Вставай, а то я за себя не ручаюсь…

Для Веры началась новая жизнь. Странная и прекрасная, в которой она ощущала себя центром Вселенной.

В этой жизни полностью отсутствовал какой бы то ни было негатив, переполненная чувствами, Верочка любила всех и вся, каждому готова была броситься на шею в порыве нежности. У нее все получалось, все выходило. Хвалили репетиторы за острый ум, хвалил завкафедрой за быстроту и огонек в работе, и даже Реник почувствовал нечто такое, что начал безошибочно отделять ее от сестры и перестал распускать руки.

Даже Наде, быстро прознавшей о романе сестры, не удавалось раздуть конфликт. Надежда, остро ревновавшая Давида к сестре, метала громы и молнии, обещала пожаловаться маме и все рассказать Вовику. Угрозы не имели никакого действия, Вера была бы только рада, если бы Уолтер узнал. Она сама хотела ему рассказать, но не смогла обидеть, решила в следующий раз — надо было прежде как-то отрепетировать речь на английском, чтобы и не оскорбить жениха, и не обнадеживать. То, что свадьбе не бывать, для Веры было вопросом решенным: о каком браке может идти речь, если ей никто другой теперь не нужен?

Любомиру приходилось, как прежде, выступать примиряющей стороной, урезонивать скандалившую Надежду. Правда, делал он это все хуже — по вечерам частенько находился в пьяном забытьи, а утром маялся тяжким похмельем. В трезвые же перерывы строил планы триумфального возвращения в большой спорт, чем выводил из себя Надежду и Киру. Еще больше выводил из себя регулярным выклянчиванием денег: на институтскую стипендию не больно-то пожируешь. Одна счастливая Вера поддерживала в нем веру, только она верила в брата и по возможности ссужала из личного скудного бюджета.

Кира, как ни странно, в спорах сестер заняла Верину сторону и строго настрого запретила Наде сообщать что-либо матери. Скоро мать приедет в отпуск — сама во всем разберется. Положа руку на сердце, Кира понимала, что, была бы дома Марина, не допустила бы этой любовной истории. А впрочем, как знать? Богатый педагогический опыт подсказывал, что как раз с такими послушными и покладистыми девочками, как Вера, теми, что в народе называются «в тихом омуте», и возникают подчас самые большие проблемы: захочешь, а с пути не собьешь.

Но пахучие сердечные капли Кира пила все чаще. Особенно пила после того, как Надька умыкнула из Давидовой квартиры и притащила домой набросок к портрету Веры — вещественное доказательство грехопадения. Верочка на том рисунке сидела в позе васнецовской Аленушки у ручья, только не на камне, а на постели, и одежда отсутствовала как таковая. Кусок обоев с тщательно прорисованными карандашными линиями Надька демонстративно прикнопила на дверь туалета на всеобщее обозрение. Кира рисунок сразу сняла, унесла к себе и долго разглядывала через очки. «Какая красивая девочка выросла. А достанется басурманину», — услышала проходящая мимо двери Надя. Кого имела в виду Кира — канадского стоматолога или грузинского художника — для Надежды осталось загадкой, она была склонна думать, что Давидика.

И только собака Ласка никак не меняла своего к Вере отношения, как и прежде, бросалась навстречу при ее приходе, яростно лизала руки и тоненько радостно повизгивала, умоляя не исчезать надолго, — не у кого было в ногах спать, когда ее хозяйка не ночевала дома.

На всякий случай Надежда при первом удобном случае просветила вероломного горца, что сестренка-то просватана, но это не возымело должного действия — Давид не отреагировал никак, только безразлично пожал плечами. Для него это известие не было новостью — Вера сама рассказала, причем как о собственном прошлом.

Вера же, несмотря ни на что, продолжала чувствовать себя на седьмом небе. Оказываясь рядом с Давидом, она забывала и о претензиях сестры, и о больном сердце Киры, и о выкрутасах брата. Она чувствовала себя хозяйкой дома и вымыла до блеска прежде неухоженную съемную квартирку Давидика. Она с удовольствием поглощала диковинные блюда, которыми кормил ее Давид, и даже сама научилась готовить сациви и пхали — лишь бы он был доволен. Она чувствовала себя Музой и жестко выставила за порог прежних бесцеремонных гостей — мастера не должны отвлекать от работы чужие посиделки и бесстыдные киносеансы. Да она и сама теперь могла дать фору любой Эммануэли, ничуть не смущаясь, — но только по отношению к любимому мужчине. Любимый же мужчина ее проявлениям чувств нисколько не противился, относился нежно и с пониманием. Он, искушенный и избалованный женским вниманием, впервые столкнулся с таким отношением со стороны противоположного пола, когда все предельно бескорыстно, нараспашку, на износ, на разрыв. Давид чувствовал к этой девочке неведомую прежде сильную привязанность, тосковал, когда ее не было рядом, душой болел за нее, переживал. Он послушно ходил с ней вместе на вступительные экзамены и волновался, как мальчишка, пока она сдавала. Может быть, именно это помогло Вере легко сдать все предметы, набрать проходной балл. И никакие репетиторы тут были ни при чем.