Лидия Ульянова - Здесь и сейчас

Не было смысла возражать — мое мнение в данном случае ничего не меняло.

— Конечно, нет. Я подожду вашего возвращения. А когда вы вернетесь, загорелый и отдохнувший, мы сможем продолжить, не правда ли?

— Разумеется. И вы используйте это время с пользой, постарайтесь сосредоточиться на праздниках и больше ни о чем не думать. Только положительные эмоции, здоровый сон и хороший стол.

— Именно так и поступлю, профессор.

Что ж, приступим.

Жарко и тесно. Что-то тяжелое навалилось на меня сбоку, навалилось и печет. И шея затекла. Я пытаюсь повернуть голову, но получается плохо — мои волосы тоже придавлены, и попытка пошевелить головой вызывает ощутимые неудобства.

Такое живое тепло чувствуешь на даче, когда просыпаешься на узкой лежанке возле натопленной печки, мастерски сложенной папой. Весной, когда ночуешь первый раз, непроветренное белье так же пахнет лежалым. Только там ничего не давит со стороны и не ловит в капкан волосы.

Но отчего же так хорошо? Откуда внутри меня это поразительное чувство легкости и необъяснимого, щенячьего восторга? В теле ощущение приятной усталости, будто я долго-долго летала и наконец-то приземлилась.

Для полного счастья осталось лишь открыть глаза и увидеть вокруг себя рай. В существование рая я не верю, поэтому открывать глаза не тороплюсь.

Я покачала головой. Неожиданно сбоку раздалось странное шевеление, сопровождаемое негромким сопением. Пришлось все же открыть глаза, и первое, что я увидела, — циферблат часов, показывающих без пяти семь. Утра или вечера? В это время года трудно понять так сразу…

От неожиданности я вздрогнула, резко дернулась в сторону, чуть не упала со своего лежбища и открыла глаза. В упор на меня смотрела другая пара глаз.

И я мгновенно все вспомнила.

Я пришла к Давиду уже в третий раз. Как он и обещал, «все пристойно, только портрет». Он пододвигал кресло ближе к окну, чтобы правильно падал свет, усаживал меня полубоком и принимался за работу. Странное дело, вместо холста он использовал обычные обои, отрывая от целого куска и переворачивая вниз цветочками. И рисовал такой коричневой палочкой, похожей на восковой мелок и носящей смешное имя сангина. Сангина-ангина. Когда ему что-то не нравилось, он перечеркивал набросок так, что ломалась палочка, и нетерпеливо отрывал от рулона новый лист.

Все происходило в полном молчании, только иногда прерываемом командой поднять голову или не шевелить бровями. После того, первого вечера, когда мы заблудились в парке и не могли наговориться, между нами было сказано всего несколько фраз. Но меня это молчание не тяготило. Я просто сидела и смотрела на него. Вроде бы пустое и глупое занятие — сидеть без движения, таращиться в одну точку, но мне нравилось. Нравилось даже то, что не нужно пыжиться, пытаясь казаться умной, выдавливать из себя фразы, подразумевающие глубокий смысл. Казалось, что к третьему визиту я и так знала о нем все.

Все, что мне нужно знать.

Я знала, как он сердится и как одним лицом может выразить неудовольствие, если «натура» начинает без спросу шевелиться. Знала, как он непроизвольно морщится, когда хотелось курить, но было жаль бросать удачно идущую работу. Точно знала, что сейчас наступит момент, когда по мне крест-накрест, жирно проедется палочка сангины и я в очередной раз, скомканная, полечу в угол, чтобы потом отправиться в помойное ведро.

Я думала о том, что когда-нибудь его работа закончится, я обрету, наконец, достойную форму и наступит пора прощаться. По тому, как исступленно он творил, было похоже, что портрет мне не достанется, — кто ж по собственной воле отдаст то, на что положено столько сил? В идеале мне подарят пару хороших, но не идеальных набросков. Что ж, и то хлеб… Но, удивительное дело, мне будет не хватать этих поездок в выходной через весь город, этого бездвижного, безмолвного времяпровождения в чужой квартире.

Ход моих лениво текущих мыслей резко оборвал звонок в дверь, я вздрогнула от неожиданности и дернула головой. Давид издал похожий на рычание звук неудовольствия. Я поспешила вернуть голову на место, прежде чем сообразила — причина ярости вовсе не во мне. Мы оба замерли в тайной надежде, что незваные гости позвонят-позвонят и пойдут своей дорогой. Не тут-то было, прерывистая трель слилась в единый набатный звон, сопровождающийся буханьем ногой в дверь. Давид пробурчал под нос нечто невнятное, надо думать страшное грузинское ругательство, и пошел открывать.

Из прихожей донеслось мелкое топотание каблучков и голоса, переходящие в визг:

— Ой, приветик, Давидик! Уии!

— А мы к тебе кино смотреть! Уии! Сейчас Наумчик с Борей придут, за коньяком пошли.

— Послушайте, девочки, — в голосе хозяина сквозило неприкрытое раздражение, — я работаю, вы мне будете мешать.

— Давидик, не будь букой, сегодня же суббота! Ну кто работает в субботу?

— Я работаю. Меня может вообще не быть дома…

Девочки, не обращая внимания на недовольство, раздевались — было слышно, как полетели на пол сапожки, шелестели снимаемые дутые пальто.

— Когда тебя нет дома, ты ключ оставляешь под ковриком. А раз ключа нет, значит — ты дома.

— Ты почему так долго не открывал? — Грудастая Инга, с которой я познакомилась при первом визите в эту квартиру, вплыла в комнату, словно старинный шведский корабль с рострой на носу. — Ой, Надежда, и ты здесь! Вы поэтому так долго не открывали? Ха-ха!

— Надо же, добилась своего — Давид рисует твой портрет! — В комнате материализовалась вторая девица, ее я тоже уже имела счастье видеть.

Я застыла в раздумье: нужно ли признаваться, что я не Надежда? Да нет, им ведь все равно.

— Надька, кино будем смотреть?

От воспоминаний о кино меня передернуло.

— Спасибо, девочки, но мне пора. Я должна была сегодня поработать. Надо бежать, пока Наум здесь не застукал. Вы ведь меня не выдадите, да? — Я, тщательно пытаясь изобразить из себя сестру, пошла одеваться.

Давид в прихожей ногой нервно сгребал под вешалку женские сапоги. Выглядел он огорченным: нужно было сидеть тихо и дверь не открывать, постучали бы и ушли.

Мне стало его жаль, я улыбнулась, вложив в улыбку максимум позитива.

— Я провожу, — предложил он, и акцент прозвучал четче обычного. — Одевайся пока.

Он вернулся в комнату только для того, чтобы убрать многочисленные наброски. Сложил их беспорядочно в кучу, отнес в другую комнату и закрыл ее на ключ. Молча оделся, не подержав мне пальто, молча вышел на лестничную площадку. Казалось, ему совершенно безразлично, что будет происходить в квартире в его отсутствие.

Нам повезло — по дороге к метро мы не встретились с Наумом и Манеевым. Хоть одно приятное обстоятельство.

— Мне не домой, — сообщила я возле входа в метро. — Мне нужно заехать на Ракова, Кира просила цветочные горшки забрать для рассады. Так что ты иди, я надолго: хочу еще там пыль протереть, пол помыть.