Саймон Ван Бой - Тайная жизнь влюбленных: [сборник]

Только став взрослым, я понял, как страшно ей было. Маленьким беззащитным ребенком она оказалась среди чужих людей, не зная языка. Со временем страх уступил место доверию, и мы стали семьей. Если человека любят, он обретает силу всех морей.

Магда никогда не рассказывала о том, что пережила. Удивительно, что она вообще туда вернулась. Благодаря любви ее шрамы превратились в реки. Некоторые люди всю жизнь разбивают стены, чтобы выйти на свободу. А другие стены строят. Однажды папа нашел Магду горько плачущей под тысячелетним дубом недалеко от нашего дома. Она собрала свой детский чемоданчик, но все его содержимое высыпалось ей под ноги. Папа отнес ее в дом, где она продолжала безутешно рыдать.

В тот вечер Магда призналась, почему решила уйти от нас. Она боялась, что если папа утонет или исчезну я, она останется одна. Она думала, что если убежит, по ней хотя бы будут скучать.

Через несколько дней папа повез ее в Лондон, до которого было пять часов езды, познакомить с родственниками, чтобы она не чувствовала себя такой одинокой. Вечером, когда они вернулись из поездки, мы лежали с ней в постели, а между нами — безволосая кукла. С трудом подбирая слова, Магда рассказала, что в лондонском зоопарке папа отвел ее к клетке с обезьянами и представил как Магду Непобедимую.

А еще она говорила, что иногда чувствует отсутствующую часть руки. Значит, мы можем чувствовать то, чего на самом деле нет.

Возможно, любовь — то же самое, и все мы — части одного неосязаемого тела. Я вижу ее черные волосы на подушке и помню, как поцеловал в плечо. Она уже спала.

Ночь выпускает на волю море чувств. Хорошо, что мы в это время спим. Ночь объясняет день и переосмысливает его. Мы ничего не значим для времени, но друг для друга мы — все. Мир — роскошный цветущий сад, полный случайных встреч и необъяснимых разлук.

Магда все больше беспокоилась, что папа утонет в шторм, и однажды он разбудил нас еще до рассвета. Мы специальной краской написали на его доске для серфинга наши имена. Когда мы снова уплывали в сон — под гудение «Лендровера» и стук дождя, — нас связывала с ним пуповина из луча света под дверью нашей спальни.

После того как Магда уехала в Польшу, она в течение двух лет писала отцу каждую неделю и перестала только после возвращения из Австралии моей матери. Однажды та просто появилась на пороге — загорелая, с сигаретой в зубах. Я уже жил в Америке, но знаю, что папа принял ее, не требуя объяснений. Ее не было восемнадцать лет. Она страшно удивилась, что я уехал, что я вообще вырос.

В сумеречном свете уходящего дня я открываю дверцу брошенного автомобиля и слышу в мелодии петель певучий голос Магды. Сажусь в машину. Трогаю скелет руля, и рессоры благодарно отзываются на вес моего тела. Я здесь, я живу в этом мгновении, но я вечно буду сидеть на той скамейке с Магдой или смотреть, как она чистит горячие вареные яйца.

После ее отъезда в Польшу мы больше не виделись. По письмам, которые писала Магда первые два года, чувствовалось, что она счастлива.

Однажды она даже нарисовала на конверте аиста.

Я знаю: ей нас не хватало. Мы с папой подарили ей способность жить, распутали узел. А теперь она ушла. Я не хочу гадать, как это случилось. Все равно узнаю утром из телефонного разговора с отцом. Интересно, встретила ли она по дороге мою спящую жену.

Тысячи людей встречали меня лишь раз в жизни, но они несут память обо мне и обо всех остальных, словно песок на пляже, придавая форму всему живущему.

Когда я возвращаюсь с прогулки, уже поздно, и я тону в лунном свете. В небе зреют горячие капли дождя, готовясь пролиться на землю. Моя жена сидит на садовых качелях с косячком в зубах. Дым карабкается на крышу, вьется над забытой пустой машиной и полевыми цветами, отдаваясь неизвестности.

Я подхожу к жене. Начинается дождь. Она смотрит на меня, наверное, точно так же, как мать смотрела на отца, и хлопает по подушке рядом с собой. Сиденье принимает вес моего тела, и мы оба начинаем безудержно хохотать, словно одновременно поняли, что все — прекрасный обман.

Мари-Франсуаз лежала раздавленная под тоннами мусора.

Рыба, которую она ела, так и осталась у нее во рту.

Глаза не открывались.

Она чувствовала охватившую ее темноту, но не ощущала своего тела, словно душа во время падения выскользнула и упала в сторонке, ожидая момента, когда покинет этот мир.

Затем ее жизнь раскололась, словно облачный покров, осыпав Мари-Франсуаз дождем мгновений.

Зеленый телефон в кухне у бабушки с дедушкой, рядом с цветком.

Она чувствовала холодную пластмассу трубки и ее прикосновение к уху. Слышала на другом конце провода свой собственный голос.

Тяжесть маминых туфель, которые она несла в спальню. Мысль, что однажды вырастет и тоже будет носить такие.

Случайная встреча с другом.

Все давно прошло.

Затем дождь ее жизни остановился, и воцарилась темнота, только медленно билось сердце. Приглушенный звук, словно под водой.

Снова пошел дождь мгновений, и она окунулась в омут известных лишь ей мелочей:

Утренний свет, струящийся сквозь занавеси.

Запах школьных классов.

Стакан молока.

Мечты об отце, ощущение его рук на своих плечах.

Ее голова, лежащая утром на прохладной спине нового бойфренда. Такое случалось дважды, и каждый раз она словно рождалась заново.

Снова бабушка с дедушкой, но уже как герои своих собственных историй — идущие босиком по снежной грязи и наткнувшиеся на захороненную руку.

Конец войны.

Домик во Франции.

Дочь.

Внучка.

Мама за рулем старого коричневого «Рено».

Мари-Франсуаз не чувствовала своего тела и не могла закричать.

Ни звука, абсолютная тишина, лишь немое кино, проецируемое на внутреннюю часть черепа.

Она сознавала, что умирает, но еще острее сознавала, что пока жива. Будь у нее больше времени, зародилась бы надежда на спасение. Однако ее лишь затопили воспоминания.

Оставшиеся не задутыми свечи на торте — неважно, сколько лет, главное — поочередное угасание огоньков.

Звук шагов в коридоре. Она крадется босиком в кухню и видит умершего дедушку за кухонным столом. Дверца холодильника открыта.

Неразбитое яйцо на полу.

Пронзительный крик бабушки.

Теперь воспоминания не приносили боли. Жизнь стала открытым окном, а она — бабочкой. Если бы не периодические провалы в темноту, напоминающие о телесной жизни, она чувствовала бы себя на каникулах, плывущей в прохладной глубине, каждое движение рук в воде — целая философская система.

А затем Мари-Франсуаз явственно ощутила запах старого бабушкиного пальто, висевшего за кухонной дверью вместе с хозяйственной сумкой и метлой. Ей пришло в голову, что она прожила всю свою жизнь под обломками разрушенного здания, что эта жизнь придумана ею самой, той, которую она никогда до конца не знала.