Сергей Шаргунов - Свои

– В гости ходили. Помогали… До получки занимали и просто… вообще… Всяко бывало. И драки тоже.

– С друзьями?

– Не знаешь разве, как… Подерутся, потом обнимутся. Вот тебе случай. Недавно было, уже завод сломали, Ермолаев с Гордеевым пили-пили во дворе и за че-то поспорили. Ермолаев давай его душить, а Гордеев ему ножом. Увезли Ермолаева в больничку и протокол составили, а он ничего на друга своего не говорил. Посадили, значит, Гордеева, а у него жена, дети, и стал Ермолаев всюду возмущаться и письма писать: «Как так? За что друга моего посадили? Он ни в чем не виноват…» Но не помогло…

– Такая дружба?

– Они и сейчас переписку ведут. Да я и сам: сорвусь под конец дня, наору, зашпыняю, а ночью спать не мог, – он часто заморгал. – Помню, лежу и думаю: все, считай, родня, а ты на них…

Отвернулся навстречу новому удару ветра, и донесся негромкий глуховатый голос:

– Мы и сейчас дружим…

– Правда?

– Если помню, значит, дружу.

В тот вечер меня пригласили в клуб поэзии под названием «Сладостное слово» и сказали, что здесь очень ждут.

Каменные ступеньки вели в подвал, где суетливо-радостно встречала крупная пожилая женщина Нина Ивановна в темно-бежевом платье, пенные кружавчики у ворота. Ее улыбка не угасала. Пахло сыростью.

– Вы не взыщите, как говорится, – мы прошли в небольшую комнату: на стенах висели календари с котиками и церквями и стоял стол с чашками чая и кусками пирога на тарелках. – Кушайте, это свой, с курицей и картошечкой. И эти свои, не бойтесь, у меня чистая… – она нырнула в банку стремительной пятерней. – Ах ты, хитрый, не уйдешь! – и, поборовшись, поймала огурец.

Кто-то постучал в окно под потолком. Она секундно вскинулась:

– Опять ребятишки балуются.

Новый стук.

– Вы ешьте, ешьте. Хотят, чтоб я крикнула, тогда им весело. Жалко их, никто ими не занимается…

Маленькая старушка в ярко-розовом платочке жадно просунулась в комнату, позади толпились люди.

– Николавна, проходи в залу, чай после собрания, – строго произнесла Нина Ивановна и вновь переключилась на меня. – Ну как наш пирог? Правда, чудо? Вы готовы? Пойдемте слушать?

«Зала», куда я за ней проследовал, была комнатой побольше, но без окон, с президиумом – стол и два стула для меня и ведущей. На стульях разместились человек двадцать, почти все женщины, в основном немолодые. Сыростью здесь тянуло еще сильнее.

– Сегодня у нас необычный гость, – торжественно начала Нина Ивановна, – писатель из Москвы. Он нас всех рассудит!

Она объявила, что за неделю все желающие приготовили стихи, посвященные любви, и стала вызывать по списку. Женщины выходили и читали под вялые хлопки соперниц.

Кудрявая дама в синем, сладко пахнущая духами, поклонилась зале, затем президиуму, и я заметил, что малиновая помада испачкала ее верхний зуб.

В конце стихотворения горячо захлопал бровастый старик, как я предположил, супруг-болельщик.

– Все это было, было, было, – вздохнула другая женщина, худая и бледная, в льняном сарафане, расшитом цветами.

Ведущая вызвала ее, представив: Анна Гамаюн. Та зашуршала листком и сбивчиво, но протяжно зачитала нерифмованные строчки:

– Ерунда, как и твоя шарлотка, – прохрипел старик с бровями.

– Почему это ерунда? – оскорбленно спросила сарафанная. – Я, между прочим, ваши беляши не обсуждаю.

– А ты обсуди, – насмешливо, как бы в сторону отозвалась дама в синем, – ты тесто месить научилась бы…

Мне стало совсем неуютно от этой склоки и от того, что придется судить, чьи стихи лучше, и, вскочив, я громко попросил:

– Расскажите немного про себя! У вас такое странное название «Сладостное слово». Кто придумал?

В зале засмеялись.

– Это в честь нашего завода, – с достоинством сказала узкоглазая женщина в плюшевом пиджаке.

– Сахарный завод у нас был, – пояснила Нина Ивановна, – при нем ДК. Мы там собирались, песни народные пели, танцевали, на разных инструментах играли. Сначала завод закрыли, потом ДК, ну, мы сюда и перебрались, в подвал…

– А чтоб показать, что дело наше правое, так и назвались: «Сладостное слово», – добавила узкоглазая.

– Сахар стучит в наше сердце! – это был другой старик, молодцеватый, длинный, он стоял у входа в кроссовках и футболке Sex Pistols.

– Легко сказать, перебрались. Нас отсюда все время гоняли… – вмешалась женщина с глянцевитой клюкой на изумрудной юбке, из-под которой выступали распухшие колени. – Пока Филиппов не разрешил.

– Все равно этот подвал непригодный, – продолжила Нина Ивановна. – Что ни год, то потоп. Наша Бия весной разливается, а дамбы нормальной нет. Прошлый год целиком затопило, по улицам лодки с эмчеэсниками гоняли. Паводок сойдет – мы соберемся, воду откачаем и всё, как можем, в Божий вид приведем, картины повесим… – широким жестом она показала на стены, – Это конкурс у нас был. Родной край. Кто чем рисовал: карандашами, акварелью. И бабушки, и внуки…

– И внучки! – раздался чей-то умиленный голос.

– Чего вам еще рассказать? У нас такое правило: на каждую встречу стараемся празднично одеться и каждый раз кто-нибудь свое любимое блюдо сготовит и принесет, угощает.

– Мы не только стихи читаем, – сказала женщина в черной майке с серебряными стразами и очках, скрепленных изолентой. – Мы инвалидам помогаем.

– Это да. Кто лежачий или из дома уже не выходит, мы к тем ходим, убираемся, еду носим, стихами радуем.

– И что, все сами? – спросил я. – Никто вам денег не дает?

– А кто нам даст, – зашумели в зале, – всё сами, вскладчину…

– Мы по богатым ходили, – Нина Ивановна с тонким посвистом втянула воздух. – Один помог, Филиппов. Он здесь большой шишкой был, прошлой весной за взятку посадили. Это он нас не выселил, спасибо ему. Вот он даже денег дал, смешно, правда, всего тыщу рублей. Раньше вокруг него хороводы водили, дружков половина города, тыща человек, наверное, а когда убрали, и вспоминать не хотят.

– Не имей сто рублей, – пробормотал я.

– Вот именно! Мы ему передачу делали: колбасу и носки.

– Сама вязала, – важно сказала старушка в розовом платочке.

– Мы ему и письмо написали, со стихами, – закивала Нина Ивановна. – Чтоб не горевал, всякое в жизни бывает.

– Моя сочинила, – приобнял старик даму в синем.

– А я что, не писала? – резко спросила женщина в сарафане.

– И ты писала, – добродушно усмехнулся он. – Целую поэму накатала.

Они рассказывали о себе, торопливо, упоенно, перекрикивая друг друга, чтение продолжилось, сырость пахла сладостно и сложно, хвоей после дождя и океанским бризом, и мне казалось, это катакомбы и первые христиане…