Елена Долгопят - Русское (сборник)

Перед сном, в постели, он почитал книгу английского архитектора о городах. Речь в ней шла не о красотах и памятниках, а о соразмерности города человеку, о том, как чувствует себя в городе обыватель, об одиночестве и потерянности (с примерами из романов Достоевского, в частности), о разомкнутости городского пространства, о разрыве связей, о способах жизни в таких распавшихся городах.

Англичанин погасил свет и уснул. Окна он не завешивал, и город светил ему в лицо ночным светом.

Ему нравилось приходить в музей спозаранку, брать ключи внизу у вахтерши, расписываться в амбарной книге, подниматься по светлым каменным ступеням, открывать застекленные двери, проходить теплым узким коридором, зажигать везде свет и садиться за работу.

Люди появлялись, заглядывали к нему в закуток, здоровались, звали пить чай на веранду Ромма, заводили разговоры о книгах, о фильмах, о житейском. Ему все это было интересно и странно. Ему казалось, что здесь, в этом именно месте, что-то такое знают о жизни или чувствуют о ней какую-то правду, отчего-то, по какой-то причине, в других местах неизвестную, как будто в других местах люди становились к ней нечувствительными. Разумеется, он заблуждался. И сам понимал, что заблуждается.

В это утро все шло обычным путем, пока на веранду не заглянула главный хранитель и не сказала, что звонила вчерашняя экзальтированная посетительница насчет архива своей приятельницы. Приятельница — оператор, живет в Доме ветеранов в Матвеевском и готова передать архив прямо сегодня.

— Разумеется, нужен человек из музея, — сказала хранитель Джону. — И Нина, так ее зовут, попросила приехать именно вас. Не спешите, мой друг, допейте чай, успеете.

Но Джон допивать чай не стал и заторопился подняться из-за стола.

— Ты там поосторожнее с дамочкой, — заметил кто-то, — дамочка та еще, по всему видно.

До Матвеевского он ехал на электричке от Киевского вокзала.

В вагон не пошел, остался в тамбуре. Он видел сонно сидящих в освещенном вагоне людей. Ему казалось, что поезд идет и приближает его к чему-то огромному. Огромному и, вероятно, не совсем желательному. Но уже не во власти Джона остановить это приближение. Не в его силах.

От станции он пешком прошел по заснеженной обочине грязной дороги к Дому ветеранов. Показал музейное удостоверение на входе, сказал, что его ждут в такой-то комнате.

— Да-да, — ему отвечали.

Дом был большой, тихий, с широкими безлюдными коридорами, застеленными мягкими коврами, по которым люди проходили беззвучно, как призраки.

Бесшумный лифт поднял Джона на третий этаж. Англичанин прошел по мягкому коридору. Женщина провезла тележку с кастрюлькой, тарелкой и выглядывающим из-под салфетки хлебом. Джон отыскал нужный номер и постучал.

— Открыто, — сердито крикнули из-за двери. И он вошел.

В комнате был спертый, затхлый воздух. Окно зашторено, горел электрический свет. На полу стопками лежали книги, вынутые, очевидно, из старого книжного шкафчика, он был распахнут и уже наполовину опустошен. Крупная, средних лет, тетка в брюках и свитере с закатанными рукавами, перелистывала положенную на круглый стол книгу. Увидев вошедшего, она книгу мгновенно захлопнула и спросила:

— Вы тут кто?

— Я? Я из музея. Я должен был.

— Вы к кому? Кто вам нужен?

— К Елизавете Трофимовне.

— Ее нет.

— Мы договаривались. То есть не я, но со мной.

— Договаривались, но ее нет, все, умерла сегодня ночью, отмучилась. Что вы стоите? Что ждете? Уходите.

— Я. Да. Простите. А вы…

— Я наследница.

— Дело в том. Меня послали. Я должен. Елизавета Трофимовна обещала нам документы. В музей.

— Вы иностранец?

— Да.

— Я так и думала. Я, молодой человек, не Лизавета Трофимовна, я вам ничего не обещала. Она уже не соображала, что обещает, а вы и рады. Всю Россию растащить готовы.

— Я же не себе.

— Вы мне мешаете!

— Да. Извините.

Он отступил в коридор и прикрыл за собой дверь. Постоял и направился к лифтам.

В простенках между дверями комнат висели живописные работы, скудно освещенные. Время от времени англичанин останавливался и всматривался в какой-нибудь пейзаж. Всё были леса да поля, иногда поезд на горизонте или огонек в окне дальнего дома, или излучина реки с отражением лунной дорожки.

Джон спустился на первый этаж и направился к выходу.

— До свидания, — сказал вахтерше. Но ответа не получил.

Он вышел на крыльцо под серо-синее оттепельное небо и вдруг услышал:

— Джон.

Обернулся и увидел ее. Он уже знал ее имя — Нина, но почему-то не смог его произнести. Приблизился и сказал:

— Здравствуйте.

Она стояла на пробитой в снегу тропинке и курила очень, как ему показалось, длинную белую сигарету. И жесты ее, и голос казались одновременно и манерными, и естественными. И вновь от нее пахло этими духами. Очень, очень сладкими. Впрочем, на холоде запах казался приятным. А может быть, это были не духи, а сигаретный дым, который он старался не вдыхать.

— Я вас тут поджидаю. Вы меня опередили. Что там?

— Она умерла.

— Да, я знаю. Ночью. Тут же примчалась дочь. Живую-то мать ей недосуг было навещать, раз, может быть, в неделю позвонит, и то спасибо. Что она там делает?

— Книги смотрит.

— А, ну понятно, думает, что мать где-нибудь там денежку заложила между страниц, желаю ей удачи и всяческого удовольствия. Пойдемте.

Она отбросила в снег окурок с отпечатанным алым следом своих губ и направилась по тропинке вглубь окружавшего Дом ветеранов громадного соснового парка.

Она шла и не оборачивалась. Англичанин шел следом, глядя в узкую черную драповую спину. Белка прыгнула на тропинку и взлетела на сосну. Обрушился с ветки пласт снега. Тропинка повернула к зданию, к балконам первого этажа. Да, здесь и на первом этаже были балконы, более, впрочем, походившие на небольшие террасы.

Нина остановилась перед одним из балконов, взялась за перила, подтянулась и ловко перемахнула через них.

— Давайте, — сказала Джону, — не стесняйтесь, я здесь живу.

Джон изумленно посмотрел на нее и ухватился за перила.

В комнате, куда они прошли через незапертую балконную дверь, стояла вдоль стены койка, у стены напротив — небольшой письменный стол. Пара стульев. Тумбочка у изголовья кровати. Несколько крючков для одежды у входной двери.

— Раздевайся, — сказал она, расстегивая пальто. — Давай на «ты». Хорошо?

— Да.

Она сняла пальто и повесила на крючок. И повторила:

— Раздевайся. Здесь тепло.

Он снял куртку и повесил на крючок рядом с ее пальто.

— Но зачем вы меня позвали, раз она умерла?

— Ты?

— Ты.

— Я надеялась тебя сразу перехватить, но проспала, здесь так сладко спать, ты не представляешь, я отворяю балкон на ночь. Морозный воздух. Дороги не слышно. Часов у меня нет, тем более будильника, живу как придется. Бог мой, да что ты стоишь, Джон? Проходи. Садись. Мебель казенная навевает уныние, но ты не унывай, включай лампу и будет веселее. Видишь конверт на столе? Открывай, это для тебя. Нет, это невыносимо. Джон, ты меня слышишь?