Елена Долгопят - Русское (сборник)

Джон пробормотал:

— Да, конечно.

Он сел за стол и включил лампу. При ее свете в углах комнаты сгустились тени. Она забралась с ногами на скрипнувшую кровать и смотрела оттуда. Он вынул из большого конверта бумаги.

Командировочное удостоверение оператора за 1943 год — на Западный фронт. Бумага окислена, потерта на сгибах, неровный край. Мосфильмовское удостоверение. Красная корочка, черно-белая фотография. Запись чернилами. Письмо в простом конверте. Адрес отправителя: «г. Голубин, ул. Акимова, д. 3». Лист из тетради в линейку:

«Липа, у нас с Любашей все в порядке, цветочек в углу, это она тебе нарисовала. Сейчас идем гулять и есть мороженое. Ни о чем не волнуйся. Гриша».

— Гриша — это ее муж. А Любаша — это наша сегодняшняя героиня, которая ищет в книгах дензнаки, а не знания, как ей в школе долбили.

— Откуда это у вас?

— У тебя.

— У тебя.

— Липа, Лизавета Трофимовна, самолично из рук в руки передала.

— Есть ли, может быть, какая-то бумага, удостоверяющая…

— Бумаги нет.

— В таком случае я, к сожалению, не могу это взять. Должен быть документ. Я должен составить акт.

— Составляй.

— Но кто его подпишет?

— Я.

— Вы не можете.

— Ты.

— Ты. Ваша подпись не имеет силы.

— Твоя.

— Твоя.

— Но Липа мне передала. А я в музей. Ведь хороший оператор. След в истории.

— Невозможно. Только наследница может передать.

— Наследницы пока нет, только через полгода Любаша вступит в права. И ни за что не отдаст в музей ни клочочка. Хотя все эти бумажки ей даром не нужны. Шелуха. Мусор. Но ежели этот мусор хоть кому понадобится, ни за что не выпустит, мало ли.

— Я спишу содержание?

— Спиши. Бумага в столе, и ручка там же. Пиши. Шурши.

Пока он писал-шуршал, она уснула.

Он закончил. Бережно сложил документы в большой конверт, смущенно поглядывая на ее спящее, спокойное лицо. На темные сомкнутые ресницы, на алые и точно влажные губы. Сладкий запах исходил от нее, как от иного цветка в вечереющем саду.

Он надеялся тихо одеться и уйти. Но, едва поднялся, она открыла глаза и пробормотала:

— Свет.

— Что?

— Убери.

Он тут же погасил лампу.

В комнате стояли сумерки, за рамой окна бледным светом светился снег, стволы близких сосен казались черными. Нина смотрела на него из полутьмы.

— Я пойду?

Она молчала. Ее рука белела на сером покрывале. Джон подошел и опустился на колени перед кроватью. Она подняла руку, провела пальцами по его щеке, по губам.

— На тебе много одежды, — сказала.

— Зима, — отвечал он.

Она быстро с себя стянула черный свитер. Ни майки, ни бюстгальтера на ней не оказалось. Он смотрел на белые ее небольшие груди с темными сосками. Она легла, расстегнула узкие черные джинсы. И выбралась из них, как, наверное, змея выбирается из старой кожи. Посмотрела на него снизу вверх.

— Не мог бы ты, милый, тоже раздеться?

Он рванул с себя свитер. Рубашка долго не расстегивалась. Она не спускала с него глаз. Он расстегнул ремень, потянул вниз молнию. Нина отодвинулась к стене. Он забрался к ней и лег рядом. Сердце колотилось.

— Если ты не поцелуешь меня, я заору. Нет, не в рот. Вот сюда целуй. Да. Сладкий. А я тебя — здесь. Да? Да? Руку, дай руку. Вот сюда! Сильнее. Я так хочу. Да-а-а.

Он задремал, но она растолкала его.

— Вставай. Пойдем.

— Куда?

— Ужинать. Иди в душ, я уже готова.

Столовая в Доме ветеранов была огромной. От панорамных окон дуло, еда почти мгновенно остывала. Джон набрал себе целый поднос. И суп, и второе (двойная порция), и салат (тоже двойная порция), и хлеба пять ломтей. Джон мазал хлеб горчицей, она стояла на каждом столе в стеклянной посудине.

— Ну ты здоров жрать, — посмеивалась Нина, жуя капустный салатик, пальцами выбирая из тарелки капустные обрезки. — Это хорошо, не тушуйся, это нормально.

Она сидела прямо, откинувшись на спинку стула.

Народу в просторном зале было совсем мало. Пахло пережаренным луком.

— Когда-то, — сказала она, рассеянно оглядывая зал, — здесь сиживали великие люди. Жили здесь по нескольку месяцев, работали, писали сценарии, вдалеке и в тишине. И готовили здесь прекрасно, не то что сейчас.

— Откуда вы знаете?

— Ты.

— Ты.

— Старики рассказывают. Я слушаю. Старики здесь навечно, хотя и ненадолго. Отдают квартиры государству, а государство обеспечивает им здесь уход. Или Союз кинематографистов, не знаю точно. Разрешают брать кой-какую мебель из дома. Частицу родных стен. Это хорошо. Больше всего мне нравится, что они здесь все вместе, старики и те, кто еще в силе. Друг перед другом. Временные и вечные.

Он уже доел. Он всегда ел очень быстро.

— Интересно, что это за город, из которого они ей писали. Го-лу-бин. Ты не заметил адрес на конверте?

— Я заметил. Я списал. Город Голубин, улица Акимова, дом 3.

— Молодец. Значит, мы не собьемся с пути. Мы туда поедем, прямо сейчас. Это должно быть недалеко, часов восемь. Я очень хочу посмотреть этот город. Пойдем. Не будем терять время.

И она поднялась из-за стола.

— Подожди. — Он тоже поспешил подняться. — Мне утром надо быть на работе.

— Пропустишь, невелика беда.

— Я не могу. Я и так сегодня.

— Послушай. Посмотри на меня.

— Я смотрю. И слушаю.

— Милый английский мальчик. Мы же не просто так поедем, мы на родину Липы поедем. Найдем ее родных, одноклассников, разузнаем о ее детстве. Запишешь, опубликуешь. В Голубине у Липы мать жила, к ней Любашу и сплавляли каждое лето, когда одну, когда с родителем, Липа-то вечно на съемках, в экспедициях.

— Я должен предупредить.

— Пошлем телеграмму. Прямо сейчас. Здесь есть почтовое отделение. Или на вокзале. Прямо так и напишем: в музей кино, главному хранителю.

На платформе долго дожидались, пока откроют в вагонах двери. Чернели лужи.

— А ведь мороз, — говорила Нина.

Они стояли в отдалении от толпы. Нина курила свою длинную сигарету. Кожаная сумка на длинном ремне висела у нее на плече. Джон сумок не носил, все расталкивал по карманам.

За дверью наконец зажегся свет, толпа сплотилась, подалась назад, повинуясь выступившей из вагона на платформу проводнице.

— Ты вот что, — тихо сказала Нина, — ты молчи, не говори ничего ни с кем. Я всем объясню, что у тебя горло болит, пропал голос.

— Зачем?

— По разговору сразу ясно, что ты иностранец, такой приятный акцент. Народ это напрягает, нам это не нужно.

Они дождались, пока вся толпа просочится в вагон, пока они там, за освещенными окнами, отыщут свои места, растолкают багаж, рассядутся по местам и кое-кто уже примется пить чай. Тогда только подошли к проводнице и предъявили билеты. И, едва они нашли свое отделение и сели на свободный край сиденья, поезд тронулся, медленно и плавно, как будто бы не по-настоящему.