Елена Долгопят - Русское (сборник)

С женой он был мил за завтраком и сказал, что вымоет посуду. Она удивилась и растерялась, не мытью посуды собственно, не тому, что он вдруг не спешил на работу, а благостности его, миролюбию и жалостливости. В растерянности поцеловала его в прихожей и ушла. Он вымыл посуду, протер полы, укрепил расшатавшуюся в столе ножку, перебрал документы и сложил аккуратно, лишние изорвал и выкинул, взял из кладовки велосипед, выкатил из квартиры и позвонил в дверь соседям. Поздоровался с бабкой Сергеевой и сказал, чтобы передала велосипед внуку Лёшке. И перенес звякнувший велосипед им в прихожую. Бабка оторопела. Затем Михаил вернулся домой, заварил чай, сел за компьютер и, попивая из большой кружки чай, принялся писать письма всем родным и знакомым. Писал о пустяках, о погоде, о том, что рябина за окном подросла, о том, что солнце просвечивает сквозь облако, о том, что идет прохожий и несет на руках мелкую собачонку.

Покончив с письмами, Михаил оделся и вышел на улицу. Помог медлительной старушке перейти дорогу. Прогулялся по парку, нашел чьи-то уже проржавевшие ключи и повесил на виду, на ветку, покатался на скрипучих качелях, набрал желтых только что опавших листьев, принес домой и поставил в кружку, жена вечером похвалила и спросила, не натворил ли он чего.

— Нет. Я завтра съезжу к брату в Пушкино, отвезу ему ботинки, мне маловаты, а ему подойдут.

— Новые ботинки.

— Маловаты.

— Растянуть можно. Шесть тысяч платили. А тебе ходить не в чем будет зимой.

— Не волнуйся.

— Я не волнуюсь. Я только думаю, что он их пропьет. Бедная жена, бедный брат, как их оставить? Он как будто уже стоял на корабле, его ждала дорога, светлая страна, а они оставались в низине, в потемках. Он потянулся к жене и обнял, прижал к себе крепко-крепко.

Прошел второй день, прошел третий, в ночь Михаил уснул спокойно, под утро проснулся и понял, что ничего не будет, там перерешили и предстоит еще жить бог весть сколько и бог весть как.

Он лежал и хмуро смотрел в сумеречную стену. Хотелось курить.

В 1932 году радиоинженер Рябушкин Иван Гаврилович соорудил для своей парализованной дочери Ирины кресло; о нем была статья в «Красной нови» за июнь, там же разместили фотографию.

Кресло было похоже на машину с ручным управлением. Даже одной рукой девочка могла ее завести, направить вперед или назад, повернуть, остановить, предупредить о своем приближении сигналом, поднять или опустить крышу. Сиденье обогревалось, могло подниматься и опускаться, при необходимости в нем открывалось что-то вроде слива, и девочка могла сходить в туалет прямо в кресле, самостоятельно; кроме того, работали мощный радиоприемник и передатчик. Так что отец более или менее спокойно отпускал ребенка на прогулки, они переговаривались по радио.

Ира по большей части молчала, она связывалась с отцом в случае крайней нужды, если, к примеру, кресло застревало в колее, или заезжало в болото, или трактор вдруг преграждал дорогу, и тогда отец спешил на выручку. Ира откликалась на его вопросы (односложно), но вопросы должны были быть конкретными (где ты? когда будешь дома? будешь на обед омлет? поедешь к морю, через неделю у меня отпуск?). К морю они тогда съездили, отец на американской машине «Форд», а девочка на своем кресле, — отец его усовершенствовал для длительного путешествия. Кресло раскладывалось и давало возможность девочке спать лежа. Можно было вымыться, не выходя наружу. И тут же обсохнуть в подогретом, насыщенном кислородом воздухе.

Здоровье девочки, как и предсказывали врачи, ухудшалось, и отец изобретал все новые и новые приспособления, позволявшие терявшей зрение и слух Ирочке видеть, слышать, понимать, не чувствовать боль, передвигаться. Уметь даже больше, чем дано обыкновенному здоровому человеку. Можно сказать, кресло-машина стало ее серебряным панцирем (машина была гладкой, обтекаемой, как пуля, серебристого цвета), и даже не панцирем, а плотью, из которой ей и выбираться не стало нужды, настолько все оказалось в конце концов предусмотрено. Машина сама производила пишу и воду, подавала очищенный воздух, освобождалась от отходов, сама себя ремонтировала (что-то вроде регенерации).

Настал момент, когда отец уже и не знал, а есть ли там, внутри машины, живая плоть; дочь ли отвечает ему тихим, ровным голосом по радио. О чем она думает и думает ли, он не знал никогда. Он помнил ее живое тело, но увидеть его вновь, раскрыть металлический панцирь и посмотреть уже не представлялось возможным. Такое вмешательство означало бы верную гибель девочки.

Отец был счастлив, насколько возможно. Он мог умирать спокойно: Ира уже не пропадет без него. (Она была поздним ребенком, нежданным. Мать бросила ее трех месяцев от роду, сбежала в родительский дом в Москву; о ее дальнейшей судьбе инженеру ничего не было известно.)

Иван Гаврилович жил со своей дочерью на Урале, в доме при заводе; возле дома стоял сарай, в котором инженер организовал свою мастерскую; ничем он в ней не был занят, кроме как усовершенствованием кресла-машины, оно стало походить в конце концов на инопланетный корабль, и, надо сказать, оно и вправду могло улететь в космос, и улетало, и возвращалось, только никто уже не печатал об этом в газетах.

Инженер больше всего любил вспоминать из их с Ирочкой жизни поездку к морю в 1935 году. Ирочка на своей машине ходила по дну, всплывала, подлетала к отцу, приземлялась рядом. Он гладил серебряный округлый бок и смотрел на заходящее солнце. Море шумело.

Это существо (кем бы оно ни было, девочкой Ирой или кем-то уже другим) не умирает, возможно, оно бессмертно, — пока существует наша планета. Или наша вселенная. Или дольше. Время покажет. А можно сказать, вечность покажет.

Мы не доживем.

В 1990 году Ливанов Андрей Яковлевич искал работу. Вакансии были, но собеседование он пройти не мог.

— У тебя голос тихий, — объясняла ему жена Люба, — взгляд испуганный, глаза ты отводишь в разговоре, пальцами пуговицу на пиджаке вертишь, сколько раз уже пришивала, до Парижа можно нитку протянуть. Конечно, серьезные люди не настроены дело с тобой иметь.

— Но вот ты, — робко возражал Андрей Яковлевич.

— Я к тебе привыкла, — сердито обрывала жена. Она была на четвертом месяце, сидела дома с пятилетним сыном Сережей и не представляла, как жить дальше.

— Пойду в дворники, — говорил Андрей Яковлевич.

— Если возьмут, — отвечала Люба.

Пришивала ему пуговицу, кормила картошкой (мать привозила из деревни) и уговаривала быть посмелее.

— Времена переменились, — говорила Люба, — пора соответствовать.

Во вторник 25 сентября Андрей Яковлевич провалил собеседование. Домой спешить не хотелось, он брел нога за ногу. Девочка у метро сунула афишку: