Елена Долгопят - Русское (сборник)

Сима конверт разодрала, села на край койки, губы поджала и прочитала послание. Дети стояли рядом и смотрели растерянно.

— Хорошо, — сказала Сима и скомкала листок. — Пойдемте, дети.

Она быстро шагала по коридору, они бегом поспевали за ней. Сима подошла к медсестре, сидевшей за столом, наклонилась над ней и спросила, где врач Галкина.

— У заведующей, — сказала медсестра, — у них совещание.

Сима толкнула дверь, ворвалась в комнату, оглядела изумленных врачей.

— Кто тут Галкина? — спросила строго, по-учительски. — Руку поднимите.

Она бросилась к поднявшей руку женщине, вцепилась ей в волосы, поволокла со стула, повалила на пол. Женщина кричала и сучила ногами, пятилетний Вася плакал. Катя, ей было двенадцать, утащила брата из освещенной комнаты в прохладный сумрачный коридор, обняла. Он плакал, она гладила его по светлой голове.

Отец к ним не вернулся. Мать била дома посуду, рвала фотографии, резала ножницами отцовское пальто, била сама себя ножом. Катя бегала к соседям за помощью, мать бросалась перед ней на колени, ползала за ней среди осколков. Вася начал заикаться.

Постепенно мать успокоилась. Приходил друг отца Кирилл — за вещами. Мать спокойно, холодно отдала узел и чемодан. Кирилл сунул Кате записку от отца, просьбу о прощении и свидании. Катя записку порвала, втоптала в землю.

Отца она не простила, подарков от него не принимала и даже через много лет не отворила ему двери, он постучал и ушел. Жили они в одном городе, недалеко друг от друга, но так и не повидались, не поговорили ни разу. И от наследства его Катя отказалась. Матери и врача Галкиной на свете уже не было.

В 1995 году в мае по привокзальной площади города N шел ребенок, тащил большой рюкзак, не школьный, а взрослый, то есть даже для взрослого большой, а для мальчика восьми лет просто громадный, но мальчик шел, а за ним следовала тетка, тоже волокла что-то. Им надо было спешить, и она крикнула мальчику:

— Ну что ты ногами скребешь, пенсионер?!

И тут же ребенок пропал, как и следовало ожидать. Он исчез, а тетка хватала руками воздух, как будто надеялась поймать ставшего вдруг невидимым. Или несуществующим, — кто знает.

Тетка и знать не знала об опасности; она ехала с сыном в Нижний Новгород из Москвы, автобус сломался, и все ломанули на станцию, а что за город, чем известен, никто и не знал. А может, и знала тетка про город, но что тут сделаешь, когда автобус сломался. Бежать, бежать, авось пронесет.

Трудно описывать события, о которых сведения никак не свести воедино, в стройную, непротиворечивую картину. И как я ни стараюсь, все выходит нечетко. Единственное несомненно: дети в этом городе не живут и не умирают, они исчезают, и город стоит бездетным с 1975 года, и не сказать, что он бедствует, хотя для учителей и для педиатров работы нет. Город чистый, тихий, столичные пенсионеры охотно покупают здесь дома, особенно у реки. Внуки, правда, не приезжают. Разве что после пятнадцати лет, когда опасность уже миновала.

В ноябре 1997 года мальчик Ваня двенадцати лет добрался до города N бесплатно, на перекладных. Сначала на московской электричке до Черустей, затем на местной электричке до Вековки и от Вековки до N рабочим поездом. Прозвание поезда осталось от давних советских времен, когда рабочие люди ездили из окрестных деревень в город на заводы. В девяносто седьмом году заводы стояли, в цехах жили птицы, собаки и бродяги.

В советские времена в этом раннем поезде сидели тесно, лузгали семечки, спали, из открытых тамбуров валил дым. Ничего этого Ваня не застал, все переменилось, поезд шел полупустой, кое-где выбиты были стекла, и в вагонах гулял ветер. Ване повезло, он нашел вагон относительно теплый, забрался на вторую полку.

Сверху он видел женщину, она ела вареную картошку с соленым огурцом; видел в окошко сумрачное небо, видел разбитую платформу и сидящего на лавке мужчину. У Вани не было с собой ни денег, ни еды, от запаха картошки кружилась голова. Ваня постарался забыться, задремать. Проехать он не боялся, город N был для рабочего поезда конечным пунктом.

Ваня проснулся, поезд стоял. За окном Ваня увидел черной краской выкрашенный паровоз с красной звездой; паровоз стоял на постаменте как памятник всем паровозам бывшего Советского Союза. Ваня спрыгнул с верхней полки, потянулся и узким вагонным коридором направился к выходу. Он спустился по железным ажурным ступеням на низкую платформу, повертел головой, увидел свет в газетном киоске и побрел к киоску, стараясь зачем-то не наступать на трещины в асфальте. Было тихо, безветренно, диспетчер говорил, что по третьему пути пройдет грузовой состав. И Ваня остановился и стал смотреть на третий путь. И не так уж скоро, но появился в сумрачной дали огонь тепловоза — прожектор, яркая звезда. Огонь приблизился, и поезд пошел мимо станции, вагоны и цистерны, долгий поезд. Ване казалось, что он полчаса идет, что голова его здесь, а хвост в Москве; идет, грохочет, вздымает ветер. Отгрохотал, и все стихло, и ветер улегся.

Ваня постоял и пошел к вокзалу, к древнему каменному зданию, обогнул его.

На привокзальной площади бабка торговала черными семечками. Ваня подошел и попросил семечек за так.

— Денег нету, — сказал, — а пожевать хочется.

Бабка вытаращилась на него во все глаза, она с семьдесят пятого года ни одного ребенка здесь в городе не видела, ее собственные дети исчезли тогда, в семьдесят пятом, как и все дети в этом городе, все, кому не исполнилось еще пятнадцати лет.

— А тебе сколько лет, мальчик? — осторожно спросила бабка Ваню.

— Двенадцать.

— Зря ты здесь, — она насыпала ему семечек в карман. — Ты, может быть, не в курсе.

— Я в курсе.

И он отошел к автобусной остановке.

Старуха шла с бидоном.

— Семечки! — крикнула ей бабка. Но старуха не повернула головы.

Старенький пазик пришел, развернулся. Люди выходили и смотрели на мальчика. Удивленно, растерянно, испуганно. Он лузгал семечки и сплевывал шелуху на серый чистый асфальт. И никто ему не сказал: что ж ты мусоришь. Боялись, что они скажут, и он исчезнет, а они будут виноваты. Именно так дети исчезали: от сердитого слова или взгляда. Одного этого было достаточно — взгляда. Недовольной интонации. По отношению к своему ребенку или к чужому. По злобе или в сердцах.

Ваня вошел в освободившийся автобус, сказал водителю, что денег у него нет, и спокойно уселся на переднее сиденье, чтобы лучше видеть дорогу. Автобус подождал положенное время и поехал.

Водитель Михаил боялся вымолвить слово или слишком рвануть и тряхнуть автобус. Он поглядывал на мальчика в зеркало и молчал. Ваня ехал спокойно, ни о чем не спрашивал, глядел в окошко. Пассажиры входили и выходили. Все они терялись при виде мальчика и старались держаться от него подальше; по большей части молчали, а если переговаривались, то шепотом. Медленное движение было Ване на руку, он успевал внимательно рассмотреть дома, улицы, прохожих. Через сорок минут доехали до конечной, до так называемого круга, там у старинного купеческого дома автобус развернулся и встал.