Йозеф Кадлец - Повести

— Я бы только испортил песню, — защищался я. — Вы же знаете, что петь я не умею. Я мурлычу про себя…

И все же мне казалось, что наша компания подпевает просто из озорства, без того глубокого чувства, с каким пели песню другие.

Вдруг я увидел Виолу, она обходила людей, расположившихся прямо на траве, на ней был свободный белый халат, медно-золотые волосы блестели в лучах солнца. Она шла к нам, обводя глазами людей, и явно кого-то искала: меня, решил я.

Я встал ей навстречу, окликнул, и вот мы рядом. Мы сразу забыли обо всем, о людях, нас окружавших, — их любопытные взгляды нас не трогали.

— Виола, — сказал я.

— Я не знала, что ты придешь. Я хочу тебе сказать — не жди меня сегодня вечером, — сообщила она мне погрустневшим голосом. — Сам видишь, что тут делается… Я не могу оставить Эмчу одну…

Мы стояли друг против друга. Не сводя с меня глаз, она непроизвольно потянулась рукой к моему плечу.

— Жаль, — вздохнул я. — Я так надеялся…

— Я тоже, — призналась она и нежно провела рукой по моей щеке.

Она не замечала, что мы привлекаем всеобщее внимание, что парни из нашего предместья не спускают с нас глаз. Она выглядела печальной, вид у нее был более усталый, чем у Эмчи, казалось, она вот-вот расплачется, и мне захотелось прижать ее к себе, утешить, развеселить.

— Что-нибудь случилось? — спросил я.

Она смотрела на меня влажными изменчиво зелеными глазами и молчала.

— Почему ты такая печальная? — допытывался я.

— Да так, — неопределенно ответила она. — То одно, то другое… А то и все вместе навалится…

— Когда я тебя снова увижу?

— Скоро. Даже скорее, чем ты думаешь, — улыбнулась она и снова погладила меня по щеке. — Я так тебя люблю, — сказала она чуть погодя.

— Я тебя тоже, — уверял я, — очень люблю.

— До свиданья, — попрощалась она и пошла к дому, пробираясь между рассевшимися на земле; белый халат ее развевался на ветру.

Парни из нашей компании выпили немало кружек пива, добавили к ним по нескольку стопок рома и к этому времени уже изрядно набрались. Поэтому, едва Виола отошла, они засыпали меня вопросами и мерзкими намеками:

— Когда же будет помолвка? Хочешь заполучить в приданое стеклозавод? А она-то, видно, здорово втрескалась в тебя!

На обратном пути они без конца приставали ко мне, я стал мишенью их дурацких шуток, наконец-то они могли вдоволь потешиться надо мной.

Я ничего не отвечал им, мне даже не хотелось отругиваться, я шел погруженный в свои невеселые мысли.

Ярослав пытался было заступиться за меня, но они скоро заставили его замолчать.

Когда мы вышли на шоссе, я, ни с кем не попрощавшись, повернул к дому. Мне не хотелось шататься по улицам и участвовать в их мальчишеских забавах. Весь вечер я просидел дома, рассеянно перелистывая тетрадь, которую мне доверил Хадима.

Утром мне рассказали, что на почерневшей бревенчатой стене пожарного сарая, вклинившегося между футбольным полем и сахароваренным заводом, кто-то вывел белой краской видную издалека надпись: «Гитлер — осел».

На другой день, когда я возвращался с работы, у нашего дома меня поджидал полицейский и сразу же отвел в участок. Там пришлось долго ждать. Я сидел один в комнате ожидания, живот мой сводило от голода: с самого утра я ничего не ел. Потом меня вызвали в соседнее помещение; там два неизвестных человека в штатском с ходу огорошили меня вопросом, где я был в воскресенье вечером и что знаю о надписи на пожарном сарае. Я ответил, что сидел дома и что о надписи ничего не знаю. Мне явно не поверили; у них, сказали они, есть доказательства — в тот день я был в «Трактире у стеклодувки». Им даже известно с кем.

— Да, в трактире я был. Мы играли в кегли. В этом, по-моему, нет ничего преступного.

Когда я это сказал, один из них медленно поднялся и молча ударил меня ребром ладони по лицу.

Потом передо мной положили лист бумаги и карандаш и строго потребовали, чтобы я тотчас же написал имена тех, кто был при этом происшествии и кто вывел эту надпись.

— Пиши! — кричали они.

Я растерянно смотрел на карандаш и бумагу, боясь к ним притронуться, и упорно повторял, что ничего не знаю. Тогда они снова взялись за меня, дали несколько таких затрещин, что я почувствовал, как у меня раскалывается голова.

В голове у меня гудело, от горечи и обиды на глазах выступили слезы, но я стиснул зубы и пересилил себя.

Поскольку я ничего нового не сказал и повторял одно и то же, они били меня до тех пор, пока я не потерял сознание. Им, видно, доставляло удовольствие избивать беззащитного человека.

Наконец они поняли, что я действительно ничего не знаю, и отпустили домой.

— Смотри больше не попадайся, — пригрозили они мне на прощание.

И хотя мать напугали и мое распухшее лицо, и кровавый синяк под глазом, она была счастлива, что я вернулся.

Возможно, она лучше меня понимала, к чему это могло привести.

В середине августа, когда крестьяне собирали с полей первый урожай, в нашем предместье отмечался храмовой праздник Успения пресвятой богородицы и устраивалось гулянье. Во всех домах пекли пироги, готовили угощение; несмотря на скромные военные пайки, всякий исхитрялся как мог, лишь бы чего-нибудь достать; резали гусей, уток, кур и, разумеется, кроликов, которых откармливали специально к этому празднику.

На площади перед старым храмом в стиле барокко, что возле кладбища, за одну ночь выросло несколько ярмарочных палаток, там торговали пряниками в форме сердца, халвой и другими сладостями, построили тир, качели и ярко раскрашенную карусель с оркестрионом.

В воскресенье поутру на площадь стал стекаться народ.

Моя мать надела свое лучшее платье и попросила меня пойти в церковь вместе с ней. За весь год она ни разу не была в церкви и, так же как и я, не вспоминала о боге, но в этот праздник считала своей обязанностью ее посетить.

Накануне прошел сильный дождь, но утром тучи рассеялись, воздух был прозрачен и свеж, ясное голубое небо сияло над серыми улицами города.

Мы шли в толпе людей, стекавшихся к храму отовсюду; их темные одежды казались мне этим солнечным утром траурными.

То и дело попадались знакомые; перебрасывались с нами несколькими словами, иногда останавливались на минутку-другую, мама расспрашивала, как они живут, что делают; говорили о свадьбах, похоронах, болезнях; я стоял рядом, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу.

Перед церковью на размякшей от дождя дороге блестели большие лужи; мы обходили их по поросшей травой обочине, чтобы не испачкать начищенные до блеска ботинки. Неподалеку от церкви встретили Хромого, он увязался за нами.

— У Зубодера, — с ходу начал он, — какие-то неприятности. Позавчера двое из тайной полиции заходили в муниципалитет, расспрашивали о нем.