Лю Чжэньюнь - Одно слово стоит тысячи

— Думаешь, что опозорил только себя? Да ты опозорил все три поколения моей семьи!

С тех пор как они поженились, это было впервые, когда У Сянсян подняла на У Моси руку. Тот сначала хотел дать сдачи: для него справиться с ней было раз плюнуть. Однако он не стал этого делать, а только выматерился: «Иди на хер!» Сказав это, он развернулся и пошел прочь, показывая, что разрывает с ней раз и навсегда. Покинув пампушечную, У Моси отправился на товарный склад, где подрабатывал раньше. Он вдруг вспомнил, что с тех пор прошло уже больше года. Но ему показалось, что он ушел отсюда только вчера. Словно он и не жил с У Сянсян эти пол с лишним года. В этот первый месяц нового года все, кто работал на складе, разъехались по домам, да и товара в эту пору никакого не было. Ну, как говорится, меньше народу — больше кислороду. Тут на улице снова послышался грохот гонгов и барабанов: карнавальное шествие приблизилось к складу. Вообще-то говоря, обретя свободу, У Моси теперь мог спокойно пойти и поглазеть на карнавал, однако у него пропало такое желание, к тому же ему было стыдно смотреть людям в глаза. Погрузившись в свои невеселые думы, он не заметил, как прошел день и наступил вечер. Поскольку У Моси ушел из пампушечной в порыве злости, никакого одеяла он с собой не прихватил, поэтому спать ему предстояло на куче рисовой соломы. В углу склада валялось несколько старых холщовых мешков, У Моси взял один и закутался в него, чтобы не замерзнуть. Весь следующий день он снова провел на складе. Проголодавшись, он, крадучись, заходил в стоявшую напротив лавку Лао Лю, где в кредит покупал несколько печеных лепешек. У Моси думал, что буквально через сутки У Сянсян успокоится и начнет раскаиваться, умерит свою злость и придет за ним, а может, придет и снова начнет на него кричать. Но У Сянсян не показывалась. У Моси снова почувствовал свою ненужность. Он переживал, что У Сянсян рассердилась всерьез и теперь тоже думала порвать с ним раз и навсегда. Тогда его жизнь в пампушечной на этом и закончится. Ему снова придется вернуться к прошлому занятию — разносить по улицам воду и жить впроголодь. Он уже жалел, что, получив оплеуху, психанул и ушел вон. Ведь начни он с ней драться, их отношения бы не разорвались. Но что было делать сейчас, если он взял и порвал с ней сам? В таких мыслях он провел еще один день, но У Сянсян так и не пришла. У Моси вздохнул и снова приготовил мешок, чтобы переночевать. Уже собираясь заснуть, он уловил какой-то шорох. Приподнявшись, он сел и вдруг увидел перед собой запыхавшуюся Цяолин. У Моси подумал, что девочка пришла вместе с У Сянсян, которая осталась ждать снаружи. Пока за ним никто не приходил, У Моси чувствовал свою ненужность, но едва за ним пришли, он снова начал выкаблучиваться:

— Зови сюда свою мамку, у меня к ней разговор есть.

— А она не пришла.

— С кем же ты? — удивился У Моси.

— Одна.

У Моси снова почувствовал свою ненужность.

— Тебя ко мне мама прислала?

Цяолин покачала головой:

— Мама сказала, чтобы я к тебе никогда в жизни даже не приближалась. Я тайком к тебе прибежала.

Тут У Моси опомнился:

— Ты ведь боишься темноты, как же ты смогла прибежать черт знает куда?

Цяолин заплакала:

— Я по тебе соскучилась. Завтра ведь нужно ехать за мукой в Байцзячжуан.

У Моси залился горючими слезами. Потом он встал, взял Цяолин за руку и вместе с ней вернулся в пампушечную.

Рядом с пампушечной «Парные хлебцы У» была ювелирная лавка, где торговали серебром. Называлась она «Зал шедевров». Хозяина этой лавки звали Лао Гао. Несмотря на помпезное название, в этой лавке работал лишь один Лао Гао, который был здесь и за хозяина, и за работника. Лао Гао был не из местных, его предки, спасаясь от бедствий, бежали сюда из провинции Шаньдун. Его дед собирал навоз, а отец был бродячим торговцем, ходил со своей тачкой по окрестным деревням и предлагал принадлежности для шитья. Что же до Лао Гао, тот выучился на мастера серебряных дел. После смерти наставника он арендовал в городе помещение и стал пробавляться своим ремеслом. Лао Гао было за тридцать, все дни он проводил у печки, выковывая серебряные браслетики, колечки, сережки, шпильки, бубенчики для детских шапочек-собачек, украшения для детских тапочек-тигрят и тому подобное. В Яньцзине работали две ювелирные мастерские. Вторую мастерскую держал Лао Цао с улицы Наньцзе. Лао Гао работал не так быстро, как Лао Цао, с другой стороны, Лао Цао был не так искусен, как Лао Гао. Так что больше половины горожан носили на себе серебряные изделия, выполненные Лао Гао. В его мастерской можно было не только приобрести украшения, но также обменять старые изделия на новые. Кроме того, можно было отдать ему старое серебро на чистку, и тогда самое потускневшее и почерневшее серебро, проходя через руки Лао Гао, начинало сверкать, как прежде. Он мог даже прокипятить его в серебряном растворе, чтобы оно восстановилось и приняло новый вид. Если же кого-то не устраивала форма изделия, Лао Гао помещал его в печь и выковывал другое. К примеру, когда священник Лао Чжань подарил на свадьбу У Моси и У Сянсян итальянский серебряный крестик, У Сянсян отнесла его к Лао Гао, и тот перековал его в пару сережек-капелек.

Лао Гао был невысок ростом, но на лицо симпатичный. Посмотришь и не скажешь, что он из шаньдунцев, он больше походил на уроженца мест к югу от Янцзы. Пока Лао Гао что-нибудь мастерил, ему нравилось разговаривать с клиентами. А вот когда он сидел без дела, рот его, наоборот, не открывался. Со своими клиентами он разговаривал отнюдь не о серебряных украшениях, а о всяких уличных происшествиях. Разговоры о людях помогали ему скрашивать собственное одиночество. Говорил Лао Гао медленно, выдерживая паузы, и пусть речь его была негромкой, каждая фраза звучала как довод. И какой бы запутанной ни казалась история, Лао Гао мог ее распутать по ниточке, после чего все четко разложить по полочкам. Для работы с изделиями Лао Гао использовал маленький сандаловый молоточек. Когда же он выносил свой вердикт по какому-нибудь делу, он звучно ударял этим молоточком в знак того, что он все сказал. Чаще всего Лао Гао произносил три фразы. Эти фразы он вставлял или в самый ключевой момент разговора, или когда давал резкую оценку чему-либо, или когда что-то отрицал и хотел дать свой собственный совет. Первая его фраза была: «Легко сказать, да трудно сделать». Вторая: «Такое не поддается никакой критике». И третья: «Если требуется мое мнение, то здесь с самого начала следовало поступить иначе». Если послушать Лао Гао, так девять из десяти дел с самого начала шли у всех не так. Но раз уж случилось так, как случилось, то какой толк было все это обсуждать теперь? Разве что языком почесать.