Александр Пелевин - Калинова яма

В какой-то момент мне вдруг захотелось рассказать ему, зачем я еду в Тегеран. Желание было немедленно подавлено. В Берлине во время подготовки к операции меня научили замечательному русскому каламбуру, непереводимому на немецкий — «души прекрасные порывы». Задушил. Рассказал вызубренную легенду — еду делать путевые заметки о Тегеране для берлинской прессы.

— Тебе снилась война? — спрашивал Алехандро, допивая остатки вина из бокала. — Я успел повоевать совсем немного, да и тут даже слово «повоевать» не совсем подходит — так, побегал под пулями. И почти два года потом все это снилось. А каково было тем, у кого руки по локоть в крови, кто оказался в самой гуще? И просыпаюсь рядом с женой, мокрый, с трудом дышу, ухожу курить у окна, потому что мне снятся все эти крики, кровь, грохот, пальба, все эти перебежки, окопы, мертвецы. Невыносимо, просто невыносимо. Это не мое, это не для меня. Я так долго выбирался из этого. Но выбрался. Понимаешь? Выбрался. Я думал, что эти воспоминания сильнее меня, а оказалось не так.

Я вспомнил, что говорил мне о воспоминаниях доктор Остенмайер. Это было давным-давно, в одну из наших берлинских встреч, когда я рассказывал ему о детстве.

— Воспоминания не могут быть сильнее нас, — отвечал я, цитируя доктора. — Это всего лишь фотографии в семейном альбоме. Они бывают разные — и да, бывают очень неудачные кадры, но они есть, и что теперь? Признаться, мне тоже было очень трудно после войны. Да и после Испании я успел повидать всякого дерьма, если честно. Мне до сих пор трудно со всем этим жить, но кто говорил, что будет легко?

— Я развелся отчасти именно из-за этого. Долорес не понимала, как мне тяжело от этих воспоминаний. Думала, что я злой и грубый по своей природе. Но это было не так. У нас не сложилось, да это и к лучшему. Мне нравится быть одному.

Я задумался о своей жизни и понял, что даже не знаю, каково это — быть не одному. Стало тоскливо.

— Гельмут, а у тебя есть женщина? — спросил Алехандро.

— Давай не будем об этом.

— Я понял. Без вопросов, — Алехандро кивнул и разлил вино по бокалам.

Ночью мы вышли курить на палубу. Над нами было ясное, абсолютно черное небо, и звезды сияли бесчисленной россыпью — как в научных журналах про космос. Никогда такого не видел. Вино шумело в голове, или это было море, или это звезды шумели, разговаривая друг с другом, я не понимал. Мне было хорошо и спокойно. Я ощущал себя на краю пропасти, в которую предстоит упасть — и падать было совершенно не страшно. Мне предстояло испытать легкость полета, ощутить воздушный поток неизвестности, увидеть невыразимое и свершить невозможное. Я знал, что у меня все получится.

— Забавно вышло, что мы здесь увиделись, — сказал Алехандро. — Ты спас мне жизнь. А мы, скорее всего, больше никогда не пересечемся. Слишком разные дороги.

Я кивнул и затянулся сигаретой.

— Все может быть. Мир иногда очень странно себя ведет.

Алехандро кивнул и замолчал.

До Латакии оставалось четыре дня.

Если бы я знал, что произойдет со мной меньше чем через год, я бы плюнул на все и отправился с Алехандро в Иерусалим.

Потому что я был неправ. И доктор Остенмайер был неправ. Некоторые воспоминания все же сильнее нас.

Я теперь знаю это. Я слишком хорошо помню, что произошло 26 лет назад на станции Калинова Яма.

Время и место неизвестны

Гельмут смотрел на спящего двойника, боясь пошевелиться, и чувствовал, как рукоять револьвера становится мокрой и скользкой от пота. Двойник спал, и его закрытые веки иногда вздрагивали, и еле заметно дергался уголок рта.

Он оглядел комнату. Все было таким же, как в последнюю ночь, когда он здесь спал.

Письменный стол с желтой лампой, печатная машинка, тяжелая пепельница из горного хрусталя, портрет Льва Толстого на стене, пустая бутылка из-под шампанского на подоконнике.

И голоса за окном.

Еле различимые, как шорох осенних листьев, голоса.

Еще крепче сжав рукоять револьвера, Гельмут осторожно подобрался к подоконнику и раздвинул шторы.

Во дворе никого не было, только по-прежнему скрипели качели. Сами по себе.

Голоса — или это были не голоса, а ветер шумел в листве — вкрадчиво шелестели, перешептывались, подвывали, шуршали, будто тени говорили друг с другом, будто его собственные, Гельмута, мысли скреблись о черепную коробку, отчаявшись найти выход.

Через несколько минут они стали отчетливее. Гельмут приложил ухо к стеклу и смог различить.

— Вот он, вот он, там, за окном, — шептал один голос.

— Он спит, он спит, он спит, — шептал другой.

— Он даже не знает, что он спит, — шептал третий.

— Не-не-не. Это тот, другой не знает, что он спит, — шептал четвертый.

Их было четверо.

— Да-да-да. А тот, другой, знает, — говорил первый.

— А тот, другой, сможет проснуться?

— Этот сможет. А другой не сможет.

— А кто из них другой?

— Какая разница?

— Они оба нашли Спящий дом.

— Спящий дом?

— Спящий дом.

— Спящий дом, Спящий дом, — заговорили они все вчетвером.

— Спящий дом, Спящий дом, Спящий дом! — и в их голосах звучала невыразимая тревога.

— Спящий дом, — донесся вдруг отчетливый и громкий голос со стороны кровати.

Гельмут резко обернулся.

Двойник по-прежнему спал.

Гельмут не знал, зачем это делает, но он приблизился к кровати, посмотрел в лицо спящему и ровно, медленно проговорил:

— Меня зовут Гельмут Лаубе. Я нашел Спящий дом.

Двойник резко открыл глаза, и его тело забилось в судорогах.

В тот же момент забили часы, гулко и монотонно, будто колокола — это было похоже на те самые колокола, которые Гельмут услышал после взрыва моста под Бриуэгой. Двойник дрожал, его глаза закатились, пальцы впивались в простыню, губы его были раскрыты, а зубы с силой сжаты.

В доме Гельмута не было настенных часов.

— Дин-дон, дин-дон, мы попали в Спящий дом! — закричали нараспев голоса снаружи.

— Дин-дон, дин-дон, все теперь пойдет вверх дном!

— Дин-дон, дин-дон, нас не видно за окном!

— Дин-дон, дин-дон, пусть тебе приснится сон!

Часы продолжали бить.

— Как, еще один? — раздался за окном совершенно незнакомый удивленный детский голос.

— А мы скажем ему, что это последний, и он поверит!

— Вот он дурак! — захохотал ребенок.

Гельмут вдруг подумал: а может, это и вовсе не московская квартира. Он огляделся вокруг еще раз и понял, что это место напоминает скорее его берлинское жилье на Доротеенштрассе, где он жил после того как съехал от родителей.

Ну да, точно же: вот и газетные вырезки с его статьями на стене, вот и фотография в форме СД, вот и красный диван для гостей, и журнальный столик с кипой газет, и металлическая пепельница в виде собачьей головы, и в окне напротив виден старинный дом со львами на барельефах, и вот он, Гельмут Лаубе, спит в своей кровати, и его тело бьет судорогой.