Александр Чудаков - Ложится мгла на старые ступени [Дополненное издание]

— Да почитай почти что нет.

— А Манн жил. И если потом не в доме деда, то всегда в своем доме!

— А Набоков напротив: всегда в отелях.

— Вот именно! Уже разница эпох.

После лекции в Школе-студии МХАТ зашел к Смелянскому; у него К. Райкин.

Толя стал говорить, в каком восторге студенты от моих лекций, и приглашать Райкина вслушаться, т. к. в следующем году он будет начальником 1-го курса и надо, чтобы его студенты тоже слушали меня.

— Они мне рассказали, о чем вы им читаете. Это то, что нужно! И про театр пушкинского времени, и про то, как надо читать стихи и вслушиваться в текст.

Я не удержался, как обычно, и разразился небольшой лекцийкой из комментария к ЕО. Райкин тоже сказал, что это то, что нужно.

— Я им рассказываю и про некоторые режиссерские решения.

См[елянски]й:

— Они, конечно, актеры…

— Кто знает! Конст[антин] Аркадьич тоже не сразу стал режиссером!

— Нет, я актер, актер…

Поговорили о необразованности актеров. Я сказал, что в свое время, поговорив с Гриценко, был потрясен.

Райкин: — Ну, Гриценко — это даже среди актеров случай почти патологический. Но в целом, конечно… Но зато они впитывают, схватывают из разговоров умных людей.

Смелянский: — Потому им и важны лекции таких людей как А. П.!

С дачи вчера в 9 30вечера добирался до шоссе (такси по нашей дороге проехать не смогло) по колено в сугробах, за спиной тяжелый рюкзак, в руке — сумка с книгами, в другой с Грэем, к[ото]рый от волнения обкакался и я в темноте все это разгребал. Л.: — Архетип!

22/III. Перечитал статью Л. «О Победе, славе и чести» — уже в газете (МН, № 11, 8–24 марта). Еще больше обиделся на время наше мерзкое и вяло-болотное: не заметить такую статью!

23 марта. С Л., Маней, Женечкой вчера были во МХАТе на «Лес» в пост[ановке] Серебрякова [64]. Текст изменен (вместо Милонова и Бодаева — дамы, нет Карпа) и [о]современено: в современных костюмах, говорят по телефону, поют «Беловежскую пущу». Но что-то есть. Может быть, я не прав, что так стою за незыблемость текста (в шир[оком] смысле) классики? Публика, во всяком случае, была в восторге, особенно когда Алексей Буланов в финале, причесанный под Путина и с его интонацией. Л. сказала, что возвращается эзопов язык, а это — плохой знак! Есть кстати в духе Някрошюса: Счастливцев вынимает из урны окурок и прикуривает. Это уже не актеры, а зэки, да еще последнего разряда, по Солженицыну. (Гурмыжская — Тенякова, Несчастливцев — Назаров, очень похожий внешне на Меркурьева, Счастливцев — Авангард Леонтьев — вся троица хороша.)

По ТВ смотрел в программе Ерофеева передачу «Первый роман», куда он меня так усиленно зазывал, и, отказываясь от которой, я имел три длиннейших разговора с его редакторшей Леной. Разговоры дались очень тяжело. Я мотивировал тем, что не хочу быть в одной компании с Сорокиным, они уговаривали, Витя передавал через Лену, что я буду совершенно автономен и проч., а они все не хотели от меня отстать. Л. тоже не советовала участвовать.

На самом деле Витя сказал правду — все были автономны. Сорокин рассказывал, как писал свою «Очередь» — какие у его антенны и как он воспринимает действительность. О. Новикова и еще кто-то — тоже. Сам Витя сказал, что «Русская красавица», которая «переведена на 34 языка, грех жаловаться, родилась из строчек “Девки спорили на даче…”» Не решился (и это после своего романа «Век п…» — неуж так переменился?..) прочесть продолжение:

«А потом ушла и дача, и девки…».

Видимо, отказался я правильно — с трудом представляю себе, как бы я рассказывал о «моем творчестве» и т. п.

Недавно Слаповский в какой-то передаче в связи с Фетом сказал про себя: «Поэту, когда он пишет “Шепот, робкое дыханье”, все равно, какого он слушает соловья: парагвайского или аргентинского, в момент вдохновения это неважно — по себе знаю!» Милый Алексей Слаповский! Неужели Вы не понимаете, что разница меж Вами и Фетом больше, чем меж слоном и котом, что великий поэт — существо совсем другой породы!.. И я все бы Вам простил, извинись Вы хотя бы косвенно: я, мол, конечно, не сравниваю, но… и т. д. Но это Вам и в голову не приходит.

24 марта. В Школе-студии тоже сложности с оплатой — не хотят давать ту сумму, что обещал Смелянский.

Ради науки я всегда был на все готов и денег в ней не искал. Но, положа руку на сердце, не думал, что в 67 лет буду жить от з/платы до з/платы, не иметь ни копейки сбережений и думать, на что купить лекарства!..

27 марта. Вчера было собрание дачного кооператива. Собираются зимой отключать свет от дач, т. к. много задолженности по электричеству. «Это что ж, — сказал я, — приехавшие зимой должны сидеть при керосиновой лампе?» Страшная советская мерзость. Все это довело меня почти что до сердечного приступа. Слаб стал, слаб! Раньше в этих случаях надевал кроссовки — и 12 км вдоль шоссе! Сейчас уж не могу, что плохо, в этом государстве хорошее здоровье надо иметь до конца. А я-то хорош! Полвека сознательной жизни в этом государстве меня, как выяснилось, не закалили. Слабак.

28 марта. С неожиданно фантастическим успехом прочел лекцию, где анализировал строфы XXX — XXXIV ЕО про ножки. Что значит будущие актеры — такого живого восприятия еще не встречал.

8 апреля. «Боже, как грустна наша Россия!» По «Свободе» (в связи со смертью Папы) — звонки слушателей. И чего только нет! Антисемитизм, антикатолицизм (что поляки стремятся проникнуть в Россию), ксенофобия всех видов, невежество, эгоизм («А что Папа сделал для нас » — как будто мало того, что он сделал для мира!..). И это на фоне смерти одного из величайших людей XX века.

11 апреля. Вчера был у Сережи Бочарова — подписывал очередное письмо (на этот раз в администрацию Швыдкого) про Словарь русских писателей наш многострадальный. Вряд ли поможет, но трепыхаться надо.

Как всегда, распив пару бутылок сухого, поговорили-повспоминали: А. А. Белкина, Натана и др. С. рассказал про одно из мероприятий по борьбе с космополитизмом: в 49 г. в 66-й аудитории (как помнится она по лекциям Бонди!) Самарин устроил заседание кафедры зарубежной л[итерату]ры, где сам был главным громильщиком космополитов (Гальпериной и др.).

Из поколения Сережи этим активно тогда занимался Лебедев, автор книги о Чаадаеве («к[ото]рую читала вся Москва» — Сережа; как же, как же…). И однажды на лавочке возле Герцена он попросил: не может ли Сережа дать ему какие-нибудь материалы (сейчас бы сказали: «компромат») на Лидию Моисеевну Поляк, к[ото]рую тоже собирались «чистить». Сережа же сказал, что может сказать о ней только хорошее, что его, Сережи, жена Ира — ученица Поляк — и тоже… и т. п. Лебедев был очень разочарован.