Росен Босев - Дни, что нас сближают

Первое, что он увидел, — поразительную белизну ее груди — два возвышения, поднимающиеся на бесконечном холме.

Ему не до пуговиц. Легкий треск — и белизна становится бесконечной, привлекательной.

— Не спеши, глупыш!

А глупыш спешит. Платье летит на персидский ковер. Шелла ищет его губы, горячая рука Петьо скользит по ее спине, ему становится трепетно и радостно…

Петьо придвигает подушку, облокачивается. Шелла ерошит его волосы. Ничем не поддерживаемое пламя гаснет так же быстро, как вспыхнуло. Кажется, на даче кто-то есть. Незнакомые портреты смотрят со стен. В пепельнице окурки, выкуренные другими. Петьо взглядом окидывает комнату, через дверь рассматривает холл, замечает позолоченную статуэтку: два голубя протягивают друг другу клювы и не могут дотянуться. Потом он поворачивается на спину, разглядывает белый лепной потолок…

К возвращению Диньо Крика тетя Мара побелила общежитие и уселась в ожидании на солнышке. Она думала, что когда Диньо это увидит, то обрадуется и скажет ей: «Благодарствую».

Крик вошел, осмотрел подсыхающие стены и с досадой смял сигарету:

— И как ты могла так опростоволоситься?

Тетя Мара стала оправдываться:

— Да я так, для красоты, Диньо…

— Для красоты, для красоты, — рассердился он. — Побелила. Да разве здесь нужен белый цвет? Белое — это больница. И что за оттенок. Когда-то мать клала в побелку синьку. Получалось что надо.

На другой день общежитие синело, будто была собрана вся синева неба.

Петьо не знает: возможно, это Диньо Крик внушил ему болезненное отношение к белизне. Гипсовый белый потолок, белый чертеж раздражали его своей бесцветностью.

— Должно быть что-то еще, — объяснял Диньо.

— Что-то должно быть, надо уплотнять цвет, — повторял Петьо.

Это произошло на третий день после побелки общежития.

Третий день — пятница — навсегда вошел в летопись стройки. Председатель профкома потирала руки.

— У нас рождается новое начинание, — восклицала она.

Сверху им все вбивали в голову, что от них должны поступать разные инициативы и идеи. А это всего-то была одна из бесконечных фантазий Крика…

В то утро Петьо опоздал на работу, он и не подозревал, что все было заранее срежиссировано, что невидимая рука дергала нить событий. Он выходит из комнаты бухгалтеров, которые не могут вспомнить, кто и зачем его искал. Смотрит на часы. Перепрыгивает через канаву, спускается по дорожке прямо к цеху, и вот он врывается в общежитие и останавливается в дверях. Петьо думал, что все уже на стройке, а они, оказывается, здесь, сидят за столом.

— Входи, — говорит Диньо. — Садись!

Петьо подчиняется приказу.

Бригадир молчит. Петьо пытается понять, что происходит. Праздника никакого нет, а все нарядные. Ордена и медали прикреплены к лацканам. Наверное, будут отмечать возвращение Крика из больницы. Нет-нет, он ничего подобного не допустит. Только почему все молчат?

Крик встает. Он еще не привык к протезу, но костыли не берет, опирается о стол. Поднимает голову и поворачивается к Петьо. Значит, они собрались здесь из-за него. Какое-то неясное чувство вины охватывает Петьо.

— Это ведь твой отец, да? — спрашивает Крик, указывая на сидящего справа от него мужчину с посеребренными волосами.

Петьо не знает, что отвечать. Да, это действительно его отец, но зачем понадобилось напоминать ему об этом, да еще таким необычным образом? Что за выдумки? Наверное, что-то неожиданное, догадывается он, какой-то подвох. Надо быть осторожным. Бесконечные штучки Крика ему знакомы.

— Это ведь твой отец, да? — опять спрашивает Крик.

— Да!

— А это его брат, то есть твой дядя, — отмечает Крик. — И этот твой дядя, и этот тоже. Четыре брата. Посмотри на ордена и медали у них на груди. Они — гордость нашей стройки…

Петьо чувствует, что дело гораздо серьезнее, чем он предполагал. Неизвестность настораживает его. Что случилось? Что надумал Крик?

Петьо мысленно вспоминает все плохое и хорошее, людей и события. Хочет понять, к чему клонится это странное театральное представление, чтобы уберечь героя от неожиданности.

Диньо Крик подает реплики:

— С тех пор как они себя помнят, все четверо были строителями. А в последнее время строят всё химические комбинаты. Всё химические… Слышишь?

Диньо уже кричит. Петьо не выдерживает.

— Да! — только и вырывается у него из груди.

— Да, — повторяет Крик, — им нужен инженер. Свой! В бригаду! Наш человек, наш наследник, а не как тот, что по слогам разбирал чертежи.

Стул заскрипел на кирпичном полу.

— Мы решили… этим инженером будешь ты.

— Чудесное новое начинание, — бормочет председатель профкомитета в клетчатой блузке, молчавшая до сих пор. — Это…

Крик зло смотрит на нее, и она замолкает. Нет-нет, это не почин, это как заклинание. Это наказ. Диньо чувствует, но не может выразить. Оно родилось там, в его душе, как крик, все превозмогая и заглушая. Может быть, это пришло, когда вибрация огромного барабана сотрясала его тело, или в больнице, когда кричал: «Она двигается, она двигается», а может, при виде белизны побеленных стен в общежитии. Он сам не знает когда, но понимает: то, что предлагает, хотя и бессознательно, совершенно необходимо…

— Ты должен, слышишь? — снова кричит Диньо. — Должен! Дети обязаны продолжать дело своих отцов, но на более высоком уровне… Слышишь!.. Стать их наследниками…

Бригадир снова в своей стихии, и все молчат.

— Осенью, как приедешь в институт, первым делом скажи Икономову, чтобы он дело свое хорошо делал…

Диньо встает, снимает со спинки стула свою куртку и молча выходит. Только теперь Петьо понимает, что решение принято и обжалованию не подлежит…

Скоро придет Диньо Крик. И пока профессор не закончит лекцию, он будет шагать на своем протезе по коридору. Белый гипсовый потолок, наверное, будет страшно раздражать его, но он не произнесет ни слова. Только удивится, как это у людей хватило ума поместить над головами такую бесцветность. Петьо тоже не выносит белого. Вот и вчера вечером его больше всего раздражал именно этот гипсовый потолок. В темноте он просто резал глаза, не давал ему спать. Петьо вертелся в чужой кровати. От чужих окурков дача пропиталась осевшим зловонным табачным дымом. Портреты представителей незнакомого родословного древа смотрели на него со стен. Шелла откинула одеяло. Ее белые пальцы с красными ногтями впились в его мышцу, они напоминают ему крупные капли крови. Он слышит ее голос:

— Ух, ты какой. И мускулы как налились!

Кровать жесткая и неудобная, будто снизу пружина впилась в спину. Он встает. Выбрасывает из пепельницы чужие окурки, садится и закуривает свою сигарету. «Мелник», второй сорт, — к ним он привык еще на стройке. Их курит и Диньо Крик. Ими затягивается вся бригада. Если под столом валяется пачка, ее владельцем становится тот, кто первый поднимет.