Росен Босев - Дни, что нас сближают

Она была молодая, красивая, дом сразу наполнился шумным ее присутствием. Движения у нее были по-мужски резкими, но округлые линии тела и влажный блеск глаз придавали всему ее облику мягкость и даже чувственность.

— Это он твой квартирант? — спросила она свою бабушку и посмотрела мне прямо в глаза.

— Да, он! — резко, раздраженно ответила тетка Саба. — Ну-ка, одерни юбку!

Внучка не покраснела, однако колени прикрыла.

— Прекрасно, — сказала она непонятно о чем.

Огонь очага отбрасывал блики на ее пушистые волосы, и они казались светлее, чем на самом деле. Глаза у нее были большие, миндалевидные, с расширенными зрачками, смотрели они дерзко, но мне казалось, что где-то глубоко в них затаились усталость и печаль. Впрочем, подумал я, зрачки расширены, вероятно, оттого, что она закапывает в них белладонну.

Ужинали мы вместе. Говорила только хозяйка. Пару раз я невольно поймал тяжелый взгляд Сабины. Когда тетка Саба вышла, чтобы принести кислого молока, она сказала вдруг:

— Я приду к тебе сигарету выкурить.

— Ладно, — ответил я. — Приходи…

После ужина она поднялась наверх, с любопытством осмотрела мой стол и растянулась на постели. Подперев голову ладонью, она курила, медленно нанизывая мелкие колечки дыма одно на другое.

— Хорошо ты устроился…

Я не знал, что ей ответить.

— Что ж ты не садишься? — спросила Сабина. — Здесь ведь я у тебя в гостях.

— Сабина! — позвала старуха под окном. — Оставь человека в покое! Спустись вниз…

— Тревожится бабушка… Иду!

Но она не уходила — лежала все так же лениво, расслабленно, однако в ее взгляде была какая-то дремлющая, затаенная напряженность — она сознавала, что я смущен, и это, наверное, доставляло ей удовольствие.

— А ты негостеприимный, — сказала она наконец и быстро поднялась.

В дверях оглянулась и посмотрела на меня совсем откровенно…

Я долго не мог заснуть. Внизу говорили. Мне было слышно каждое слово.

— Ну, что дальше-то? — спросила старуха.

— Ну что! Дашь мне денег, — ответила Сабина.

— Как же ты те деньги потратила? Тысяча четыреста левов…

— Да не потратила я их.

— Где ж они?

— Я тебе сказала, недостача у меня.

— Какая недостача?

— Ну какая: сделали ревизию и установили, что не хватает товаров.

— Как так не хватает?

— Ну, баб, ты прям ребенок: что, как, почему!.. Ну обсчитали меня, ясно? Если не верну — судить меня будут.

— Тише. А все небось твой повеса…

— Ну да! Давала ему то одно, то другое. Так мы ведь пожениться собирались.

— Уже не собираетесь?

— Видеть его не могу.

— Хорошо же ты влипла.

— Что?

— Да то! Пятна вон под глазами…

— От солнца.

— Будет сказки-то рассказывать! Не порожняя ты, вот что я тебе скажу!..

— Ну, баб, ты даешь!

Сабина долго смеялась, как бы через силу, но старуха не поверила ее смеху.

— Что делать-то будешь? — спросила она.

— О чем ты?

— О ребенке, о том, которого носишь…

— И что ты ко мне привязалась!

— Не кричи. Человек спит уже.

— Очень уж ты его балуешь…

— Еще смеешься!.. Ну, а теперь знай: денег на то, чтоб ты опросталась, я тебе не дам.

— Сейчас за аборт деньги не берут. Отсталая ты, баб.

— Может, и отстала я, да догонять поздно. Раньше доктора на этом богатели.

— Ну хоть половину дай!

— Откуда же у меня деньги-то?

— Ты ведь теленка продала…

— Ух!.. Ну и хитра!

Я представил себе, как они укладываются во дворе на широкой лавке под навесом, как внучка прижимается к бабушке, пытается к ней приласкаться.

— Ну баб, ну ладно? — спрашивала она и смеялась.

— Завтра поглядим…

— Завтра я уезжаю.

Я вертелся как на угольях — не надо бы мне слушать их разговоры — и закрывался с головой, но до моих ушей долетал то шелестящий шепот старухи, то голос Сабины — молодой, сочный альт.

Утром Сабина уехала.

Хозяйка, проводив ее, вернулась тихо, словно мышка. От ее походки, от ее лица, от ее взгляда исходила кроткая печаль… Позже, вспоминая об этом, я думал, что всю жизнь она делала что-то для других: всю жизнь что-то давала, чем-то помогала. Наверное, именно эта самоотверженность поддерживала ее последние дни…

Мне было больно за нее. Не потому, что она лишилась сбереженных денег — все равно она их не тратила, — а потому, что лишилась надежды…

Сегодня мы ходили за дровами.

Я пытался уверить тетку Сабу, что для меня это прогулка, но она мне, конечно, не поверила. Держалась стеснительно — видно, решила, что помешала моим занятиям и потому в долгу передо мной.

Она шла впереди с топором в руке, а я за ней, неся на плече пилу.

Ноги по щиколотку тонули в опавшей листве. В воздухе стоял кисловатый пьянящий запах увядающих буковых листьев. Старая гужевая дорога вывела нас поначалу в широкую седловину, а после — в тенистый, сырой затишек, где в густых переплетениях ветвей чуть просвечивало низко опустившееся небо. Таинственная, изначальная, вековая тишина таилась в недрах букового леса, замершего под теплым осенним солнцем. Тетка Саба, ссутулившись, идет впереди, но я вижу не ее, а ее дедов, укрывавшихся здесь от врагов, а потом выходивших драться с теми, кто не хотел мира и свободы. Да, они шли по этой дороге, они видели вот эти же самые мраморно-серые буковые стволы, пили ароматную холодную воду из этого же ручья…

— Родник выше, — говорит тетка Саба. — В лесу вода никогда не кончается…

Я склонился к воде.

На дне лежат темные намокшие листья; сухие листья слетают сверху, покрывая камни — сквозь них ручей сочится тихо, едва заметно…

Господи! Сколько же всего мы не видим на этой земле! На берегу ручья, как раз около моей руки, остались следы двух острых копытцев… Серна, чутко прислушиваясь, вздрагивая лоснящимися эластичными мускулами, подошла и наклонилась к воде. Услышав шум, она вскинула голову, а с ее бархатных губ стекали капли…

— Хватает их. Пришли откуда-то. Одна с теленком своим все лето здесь паслась…

Скоро мы нашли упавший буковый ствол. Надо было распилить его, расколоть и перетаскать дрова к дороге.

Закончили незадолго до захода солнца.

Возвращаясь, мы пошли по течению ручья. Буки поднимались вверх, стройные и неприступные. Безмолвие предвечернего часа поглотило даже самые тихие лесные звуки. Мы продвигались, словно бесплотные тени…

— Помню, лес спускался аж до нашего дома…

— Вырубили его люди, — говорю я.

— Как начнут рубить в такое вот осеннее время — только к весне останавливались. Под пашню корчевали.

Лес постепенно редел, и скоро мы вышли на открытое место. Земля здесь была голая, сухая, от нее исходил дух тимьяна и тысячелистника. Старые межи поросли кустарником.

— Лес возвращается, сынок, погляди.

Заброшенные поля сначала зарастают бурьяном, потом их опутывают папоротник и ежевика, с краев подступает боярышник, а уж за боярышником поднимается граб. Люди спустились вниз — там у них новые дома с красными крышами, тротуары. И еще у них есть машины, которые, вгрызаясь под корни дерева, одним усилием сваливают его. Что ж, поле дает хлеб, и люди должны о нем заботиться…