Росен Босев - Дни, что нас сближают

Потом мы с дядей садимся перекусить, развязываем узелки и достаем что бог послал, а у дяди всегда находится бутылочка ракии. Кто-то нас окликает — неподалеку полдничает наш родственник. Он подсаживается к нам со своей едой, и мы начинаем разглагольствовать о политике: какое оружие у Гитлера, какое у Советского Союза. Я им рассказываю о каком-то новом типе самолета, который так и не появился за всю войну. От ракии нам становится весело. Птички от жары замолкают. Ни ветерка, воздух трепещет, а над полем слышится женский голос — грустная песня с нескончаемыми переливами, словно женщина плачет, склонившись над табаком. Мы прислушиваемся, а в это время с другого конца поля — другая песня. Песня за душу берет, говорит родственник. Берет-то берет, да не только, в этом вся соль, отзывается дядя, так вот и узнаёшь, что свободу завоевывают не с молитвой на устах, а с мотыгою в руках.

Среди этих людей и началось мое приобщение к революции. И когда на базарной площади я увидел рабочих с красным знаменем, услышал песню: рабочие, работницы, к нам, в наши ряды! — а перед ними на возвышении крепко сбитого, с орлиным взором будущего командира партизанского отряда Васила Демиревского, от слов которого вскипал гнев и сердце готово было выпрыгнуть из груди, а вокруг — полицейский кордон, то я сказал себе: вот оно, будущее. Моя мама тоже была в этих рядах, и какую гордость я испытывал за нее! Как и весь Бельовский род, она не склоняла головы.

Глядя сейчас на фотографию, я все это представляю себе. Есть люди, сотканные из стальных нитей. Моя мама была такой. Она все встречала с необычайным мужеством, для нее в жизни не существовало ничего страшного. Вспоминаю о болезни и смерти бабушки. Она жила неподалеку от нас, ухаживать за ней было некому. Мама после работы заглядывала домой и тут же торопилась к ней. Как-то вечером пришла и сказала: бабушка умирает, пойдемте, надо проститься. Мы с сестрой набросили пальтишки и, тесно прижавшись друг к другу, отправились к бабушке. Было страшно, да и мал я был. Мы поднялись по четырем каменным ступенькам, прошли темную прихожую и переступили порог комнаты. Все было тщательно прибрано, на постели лежала бабушка, желтая как воск, в прозрачных руках свеча, глаза закрыты. Мама наклонилась к ней и сказала: дети пришли, дай им прощение. Бабушка лишь простонала, хотела что-то сказать, но не смогла. Огонек свечи затрепетал, мы поцеловали бабушке руку — пальцы ее были закапаны воском. Потом мама отправила нас домой. Всю ночь мы не могли уснуть и говорили о бабушке: какая она добрая, все отдала детям, а теперь никого, кроме нашей мамы, возле нее нет, хоть она давно уже болеет.

В последнее время каждое воскресенье бабушка, возвратившись из церкви домой, садилась на пол возле печки, раздевалась и грела спину. Мама брала бутылку с керосином, натирала бабушку и укладывала в постель. К врачу бабушка не ходила, и неизвестно, отчего она скончалась. Уж так повелось в Бельовском роду — каждый умирал в одиночку. Так случилось и с моей мамой — приехала машина «скорой помощи», а она отослала ее.

Стойкость моей матери была известна всему городу. Она похоронила троих детей, потом брата, потом моего отца и своего мужа. Она просто не боялась смерти. Когда в каком-нибудь доме нужно было обмыть и одеть усопшего, за мамой приходили не только из нашего квартала, а из дальних. И она шла. Это стало ее долгом.

Я вспоминаю о том времени, когда за участие в антифашистской борьбе меня арестовали и предъявили обвинение по четырем статьям, из которых за две полагалась смертная казнь — рамки закона тогда были значительно расширены. На свидание мама пришла с моей сестрой. Адвокат разъяснил им все и сказал о главном — мне грозит смертная казнь. Сестра стала меня успокаивать: не бойся, у тебя будут два защитника. Но я ответил, что не признаю себя виновным и не буду просить о помиловании. Мама произнесла всего три слова: тебе лучше знать. И когда охранник крикнул, что свидание окончено, она сжала мою руку и прошептала: даже если смерть, не надо бояться.

Войдя в камеру, я с трудом удержался от слез. Не из-за смертного приговора, а из-за того, что мама разумом уже все постигла и видела меня навеки ушедшим. Ее сила меня потрясла. А Девятого сентября, когда мы встретились, она бросилась ко мне, надела очки, чтобы лучшие разглядеть, и крепко обняла. Я впервые в жизни увидел ее слабой, она плакала на моей груди…

Все это я вспоминаю, глядя на снимок, сделанный безвестным фотографом, может быть давно ушедшим из жизни, — добродушной, словоохотливой Зоркой. Ее искусство осталось бессмертным в нашем городке — фотографии, выполненные просто и непритязательно, превратились в навсегда дорогие семейные реликвии. Благодаря ей я вижу маму вечно живой, и такой ее должны сохранить в памяти и мой сын, и внуки — все.

Осталась только фотография женщины в черном — это был символ ее жизни, — женщины, которая и в семьдесят лет не утратила прирожденного стремления быть красивой и завещала похоронить себя в белом гробу, с белыми цветами. Все для этого она давно приготовила. И когда кортеж тронулся и зазвучал похоронный марш, белый гроб с золотой тесьмой поплыл, словно лодка.

Не знаю, была ли мама счастлива. Но знаю, что после ее смерти исполнилось хоть одно ее желание.

Перевод Т. Карповой.

© Божидар Томов, 1980, c/o Jusautor, Sofia.

Ефрейтор Парлапанов сошел на станции Хаджиево, помахал рукой поезду, миновал пустой зал ожидания и, насвистывая бравурный марш Шестого инженерного полка, двинулся к селу.

Дорога с глубокими колеями, где обычно грязи по колено, теперь подмерзла и была твердой, как асфальт. Ачо Парлапанов обрадовался, что не изгваздает своих до блеска начищенных ботинок. Навстречу показалась «волга» председателя кооператива, когда она поравнялась с ним, Ачо Парлапанов отдал честь. Председатель, подполковник запаса, аж вспотел от удовольствия.

— Остановись! — приказал он шоферу.

— Опоздаем на совещание, товарищ председатель.

— Стой, тебе говорят!

Он распахнул дверцу:

— Парлапанов?

— Я! — весело гаркнул солдат.

— Очень рад. Значит, уже ефрейтор?

— Так точно.

— Хвалю. Звание ефрейтора присваивается за заслуги. Отличник, верно?

— Так точно.

— Гордимся тобой, Парлапанов! Так держать…

Председатель стиснул ему руку, и «волга» снова запрыгала по ухабам. Ачо Парлапанову стало весело, и он зашагал дальше — уже с песней «О Марианна, ты прекрасна, Марианна…»

Во дворе суетился дед. Он увидел Ачо издалека:

— Да это, никак, ты?

— Нет, не я, — засмеялся Ачо Парлапанов.

— Вот сейчас как возьму хворостину!..