Росен Босев - Дни, что нас сближают

После этого что-то другое привлекло внимание курицы, она нелепо присела, пролезла под оградой из колючей проволоки и заковыляла, продираясь сквозь траву.

Парлапанов выстрелил. Опустив подраненное крыло, пеструха кинулась вдоль ограды, несколько раз укололась о колючую проволоку и с истошным кудахтанием понеслась во двор. Ефрейтор еще раз плюнул ей вслед, хотя правильней было бы еще раз выстрелить.

Все остальное развивалось с бешеной скоростью.

Бабка примчалась к дежурному — лейтенанту Крумову. Принесла с собой и курицу.

— Высокий белобрысый ефрейтор, красная повязка на рукаве, а с ним еще какой-то!

Это может быть только Парлапанов. Он сегодня дежурит в первой роте, сообразил лейтенант. Он нашел ефрейтора, выяснил все, тут же посадил его на губу и вернулся в дежурку.

— Бабушка, виновный наказан.

— Ладно. А теперь плати.

— За что? — изумился Крумов.

— За курицу, вот за что. Это не простая курица, а родайланд…

— Курицу ранили, когда она находилась на территории военной части. А посему нет никаких законных оснований требовать за нее плату.

«Законное основание» произвело на бабку должное впечатление, но тем не менее, уходя, она пригрозила Крумову, что будет жаловаться самому генералу.

Крумов доложил о происшествии лейтенанту Йорданову, сменившему его вечером…

Парлапанов лежал на нарах в гауптвахте и мучительно пытался осознать глупое положение, в которое вляпался.

Из-за какой-то дурацкой курицы, которую и съесть-то не пришлось…

После вечерней поверки к нему пришел лейтенант Йорданов. Парлапанов вскочил и вытянулся по стойке «смирно», насколько это позволял низкий потолок каталажки.

— Садись, — тихо сказал лейтенант.

Оба сидели молча.

Знаю, товарищ лейтенант, что причинил вам кучу неприятностей, — думал солдат, глядя своими ясными, кроткими глазами. Такой уж я уродился: всегда причиняю кучу неприятностей тем, кто меня любит…

— И не стыдно тебе, Парлапанов? — спросил лейтенант.

Парлапанов отвел в сторону голубые свои глаза.

— Не стыдно тебе с двух шагов промазать в какую-то дурацкую курицу?..

Но разве такое расскажешь своему деду, герою войны? Как же не выдумать всех этих проржавевших неразорвавшихся авиабомб, как не выдумать наводнений в маленьком городке?

И вновь промелькнул в сознании образ прежнего деда Парлапана: здоровенный мужик, весь в снегу, с кнутом, в волчьей шубе, с дробовиком через левое плечо…

Они подходили к селу. Старик шел впереди, курил. Тонкий синенький дымок вился над его облезлой шапкой.

А на дорогу вдруг выскочил заяц. Встал в изумлении на задние лапы, судорожно дернул белым хвостиком, а потом, прижав уши, пустился зигзагами по вспаханному полю к ближайшей меже…

— Во, ты погляди! — запоздало спохватился дед. — Патроны-то мы все расхлопали?

— Все, — ответил Ачо.

А серая спина зайца постепенно сливалась со вспаханной землей и наконец исчезла, будто ее и не бывало…

Перевод В. Ерунова.

Мы с ним сидим во дворе казармы на зеленой скамейке перед фонтаном. Вы, наверное, видели такие фонтаны: большая бетонная чаша, дно покрыто илом, посередине заржавевшая труба, из которой вода то булькает, то слезится тоненькой струйкой. Вытоптанная клумба вокруг фонтана огорожена косо уложенными в землю кирпичами. Какой-то шутник из офицеров назвал этот кирпичный шедевр с зазубринами «солдатским плиссе».

Осень наступила, но это не ощущается: солнце светит еще по-летнему ярко и до холодов пока далеко. На учебном плацу и спортплощадках сейчас ни души; солдат не видно, но голоса слышны где-то рядом. И даже тогда, когда они умолкают, в прозрачном воздухе звучит их звонкое эхо.

Майор Ахтаров недавно приехал с границы, полон впечатлений от поездки, и ему кажется, что он все еще в пути. До сих пор у него перед глазами ружейные и пулеметные стволы, пыльные полигоны с траншеями, вырытыми в окаменевшей от засухи земле. За окнами зеленого газика серо-ржавыми полосками проносятся то распаханная стерня, то маленькие виноградники. Майор проезжал мимо быстро, не останавливаясь, но в памяти его они запечатлелись.

У того, кто дружен с землей и людьми, в глазах всегда земля и люди. Это ощущаешь сразу — по какому-то простому жесту, улыбке, блеснувшей искорке во взгляде…

Да, дружище Ахтаров, лучше бы я с тобой не встречался. Теперь не сидел бы молча, сосредоточенно глядя на облупившуюся штукатурку казарменного фонтана, и не задавал бы себе вопросы о потрескавшейся штукатурке во мне самом. Не старался бы отвлечься от дум, тщательно рассматривая «солдатское плиссе», это зубчатое колесо из кирпичей, какое я когда-то и сам выкладывал. И не в чем было бы упрекать себя… Я же невольно испытываю какую-то вину перед тобой, потому что ты, разъезжая по приграничным районам, месяцами не видишь семью, детей, а я каждый вечер могу радоваться безмятежному сну своих ребят. Ты строишь дороги для нашей армии, острый гравий похрустывает под подошвами твоих износившихся сапог, а я наслаждаюсь симфонической музыкой и доволен тем, что могу порассуждать о Рахманинове. Надвигающиеся дожди будут хлестать по твоему намокшему плащу, ты изо всех сил будешь стараться перекричать ветер, чтобы тебя мог услыхать какой-нибудь еле видный в сырой туманной дали солдат, а я спокойно буду смотреть из окна своей квартиры, как оголяются ветки каштанов на софийских улицах, и размышлять о жизни…

Тебе-то и в голову не придет упрекать меня в чем-нибудь, но я сам должен сделать это. Иначе разговор наш будет фальшивым и недостаточно честным. Командир дивизии предупредил меня, что ты неразговорчив. Конечно, он хороший командир и знает своих людей, но сейчас я не могу с ним согласиться. Потому что разговор у нас с тобой состоялся — интересный, откровенный разговор. Если бы это было не так, то откуда бы я мог узнать, что ты испытываешь невольный страх перед днем, когда придется навсегда расстаться с армией? Многим такая исповедь покажется странной, кое-кто, возможно, даже улыбнется снисходительно. Ну и пусть! Ты солдат, а у солдата должен быть противник…

Человек на земле — гость. Гость он и в армии, куда приходит, чтобы выполнить свой священный долг перед Родиной, только это почему-то не всем ясно. Ты, конечно, лишь один из многих, кто отдает этот долг всю жизнь, и я прекрасно понимаю, что твое имя не выбьют на мраморной доске у входа в какое-нибудь массивное здание с гранитными колоннами и будкой часового. Но у меня ты вызываешь глубочайшее уважение уже тем, что когда-нибудь будешь скучать по нелегкой армейской жизни. И если через много лет, вспоминая о прошлом, ты захочешь проверить, сохранил ли в душе способность к самоотречению молодых лет, я уверен: ты останешься собой доволен.