Росен Босев - Дни, что нас сближают

— Верно я говорю, петушок? — спрашивал он, подбрасывая Мохноногому горсть зерна.

Когда боли утихли, уж снова ощутил голод и в одну из звездных ночей выполз наружу. Обшарил все вокруг в поисках какого-нибудь грызуна или хотя бы лягушки, но ничего не нашел. Пришлось отправиться в курятник. Прополз он в знакомую лазейку и опять принялся высасывать яйцо.

Петух проснулся внезапно и хотел было сразу наброситься на врага. Но решил подождать. То ли понял, что, набив желудок, сильный становится ленивым, то ли боязнь поражения в присутствии остальных петухов заставила его воздержаться от поспешных действий. Какой смысл погибать на глазах у тех, кто тебя презирает?!

Когда уж покончил со всеми яйцами и выполз из курятника, петух выскочил за ним следом. Луна светила вовсю. Звездочет остановился у мусорной кучи: тепло, идущее от нее, видно, понравилось ему, и он разлегся отдохнуть. Мохноногий так и взвился — сколько всяких вкусных вещей находил он в этой куче!.. И вот оба застыли друг против друга, залитые лунным светом. Уж прикинул, что ему не проглотить такую большую птицу, и попятился назад. Петух, однако, наступал, распушив крылья, вытянув огненно-красную голову с острым клювом и торчащим гребешком. Громадный уж приподнялся взглянуть на этого храбреца и покачал над ним головой размером с человеческий кулак. Мохноногий клюнул его и этим вконец разозлил, сонливость как рукой сняло. Звездочет напрягся, замахнулся хвостом и щелкнул им, словно плетью. Пернатый противник ответил угрожающим «ко-коко». Уж зашипел. Петух подпрыгнул и вонзил клюв ему в голову. От боли уж пришел в ярость, свернулся клубком и внезапно сделал стремительный, пружинистый бросок. Полетели перья. Мохноногий пустил в ход шпоры, а уж вцепился в него. С петушиной груди и разодранной пестрой чешуи ужа на мусорную кучу упали первые капли крови. Под печальным взором луны противники разошлись на короткую передышку.

Уж застыл, слегка приподняв голову, а петух озирался по сторонам, будто искал союзников или зрителей в залитом лунным светом пространстве. Звездочет бы отступил, с него и этого было довольно. Но ведь тогда он мог потерять все: и старый мельничный круг, и аромат бузины, и хрустально чистую родниковую воду… Где еще в другом месте он найдет такое?! Уж бросился вперед, петух нанес ему удар клювом и снова впился шпорами. Звездочет отполз к краю мусорной кучи, собрался с силами и сделал еще один бросок. Петух стал похож на вспоротую подушку. Клюв — вот в чем его сила! Им только и надо бить, только им! Но куда? Глаза ужа мерцали, как две свечки. Петух клюнул в одну из них и потушил ее. Уж взвился от боли, грозно зашипел и обрушился всем телом на Мохноногого. Обвился вокруг него и сжал мертвой хваткой. Что-то затрещало у петуха внутри. И может, это, а может, и стук сердца, подступившего уже к горлу, придали ему силы, чтобы глубже вонзить шпоры в блестящую кожу. На мгновение уж расслабился, петух тут же высвободил голову и молниеносно ударил клювом по второму глазу Звездочета. Клубок из перьев и чешуи вдруг размотался и угомонился, противники свалились друг подле друга.

Уж вытянул израненное тело, петух поджал крылья. Мусорная куча вся пропиталась кровью. Звездочет медленно пополз к мельничному кругу, чтобы там проститься с жизнью. Его след на траве был устлан клочьями чешуйчатой кожи.

А Мохноногий поплелся с разодранной грудью ко двору. Наступило уже утро, все птичье население замерло, глядя на вожака. Из последних сил Мохноногий выпрямился и, еле передвигая ноги, направился к казанджийннце, оставляя за собой дорожку из окровавленных перьев. Увидев своего любимца, дед Мило сокрушенно развел руками, а бабушка Павунка крикнула ему:

— Зарежь его, а то сдохнет, на что нам падаль!

Звездочет дополз до своих излюбленных мест, где пахло бузиной и болиголовом, но, как ни напрягался, не смог продвинуться вперед: на пути была какая-то рыхлая кочка. От нее веяло теплом, и уж расслабился. Он понял, что здесь кончается земля бабушки Павунки. Из округлой кочки выползли муравьи и тучами покрыли его раны. Изодранное тело свернулось клубком и судорожно вздрогнуло в последний раз. Муравьи начали пир.

Мохноногий, почувствовав запах ракии и дыхание старика рядом с собой, застонал и рухнул, прежде чем бабушка Павунка успела подскочить к нему с ножом в руке. И все же она зарезала его.

Разожгла огонь, поставила кипятиться воду, а сама все бормотала:

— И кто ж это его так?

А дед Мило пошел на мельницу, принес кусок жести, большие ножницы и молоток.

Стук из казанджийницы разнесся над всей округой, над рекой и над муравейником, где лежало бездыханное тело Звездочета, черное от муравьев. Они хозяйничали с усердием, и так же усердно старик колдовал в казанджийнице над листом жести.

А назавтра дед вынес во двор железного петуха и прибил его над крыльцом. Мохноногий словно ожил, сверкая на солнце. Когда ветер раскачивал его, он взмахивал крыльями, издавая звуки, похожие и на кукареканье, и на шипенье. Звуки эти доходили до муравейника, и белый скелет — все, что осталось от ужа, — будто вздрагивал. По нему неутомимо сновали муравьи — символ бесконечности жизни.

Перевод А. Крузенштерна.

© Николай Хайтов, 1979, c/o Jusautor, Sofia.

© Перевод на русский язык «Художественная литература», 1983.

Если и есть нечто жизненно необходимое для нашего горного села, так это козы. И в сушь, и в слякоть у козы всегда найдется кружка молока для хозяина, чтобы не положил он зубы на полку.

К тому же козье молоко ближе всего к человеческому. Если дитя без матери останется, его можно прямо к козьему вымени прикладывать — и не подумаешь никогда, что оно сиротой растет. Опять же, если козье молоко заквасить и накрошить туда кукурузного хлеба, такая получится тюря — пальчики оближешь! Бациллы в этой козьей простокваше не кроткие, как в других видах кислого молока, а буйные, они шипят, фыркают, не успеешь хлебнуть из миски, как все лицо в белых брызгах.

Вскормленные с незапамятных времен на буйной козьей простокваше, доживают земляки мои до глубокой старости, и потому в нашем селе полно восьмидесяти-девяностолетних, которые дергают чечевицу на поле до последнего вздоха.

Употреблением все того же козьего молока объясняется, по мнению Минчо Фельдшера, и то странное с точки зрения медицины обстоятельство, что у нас повышенное кровяное давление и грипп — большая редкость, и село наше торчит, словно одинокий островок, посреди всемирного гриппозного моря, время от времени заливающего человечество своими свирепыми волнами.

А что сказать о козьей бастурме? Прежде отнимали ребенка от груди — и никаких тебе сосок, никакой хлебной жвачки. Отрежут кусок бастурмы, сунут младенцу — и соси себе на здоровье. Выживешь — хоть подметки потом глотай, ничего твоему желудку не сделается.