Юрий Буйда - Пятое царство

Здесь, в нашем доме, Юшка впервые увидел кресло с высокой резной спинкой и мягким сиденьем, настенные часы с золоченой стрелкой, заключенные в латунный корпус, венецианские хрустальные карафины, очки с шелковыми заушниками, которыми пользовался мой отец, четыре двузубых вилки с инкрустированными ручками, которые хранились в палисандровом ларчике, устланном внутри синим бархатом, лупу в роговой оправе, компас, серебряные талеры с изображениями святого Иаохима и богемского льва, камень магнит, наконец, подзорную трубу, благодаря которой можно было увидеть пятна проказы на Луне и родинку на левой ягодице у турчанки Айки, купавшейся в старом мельничном пруду, хотя разглядеть ее достоинства по-настоящему, во всем их пышном розовом великолепии, мы не могли из-за дефекта линз – картина двоилась и расплывалась…

Однако самое сильное впечатление на Юшку произвели не часы, не двузубые вилки и даже не зрительная труба, а живописные полотна и зеркала.

Среди этих картин были портреты, на которых безвестные живописцы запечатлели представителей семьи Дзонарини – врачей, торговцев сукном, ювелиров, адвокатов, архитекторов и мореплавателей.

Именно эти семейные портреты произвели на Юшку самое сильное впечатление. Он мог подолгу стоять перед изображением мессира Джакомо, краем уха слушая пояснения моего отца и напряженно вглядываясь в запечатленное на холсте тяжелое брылястое лицо с глубокими складками у носа, и мало-помалу Юшкина физиономия начинала обретать отдаленное сходство с портретом купца-сукноторговца, за внешним добродушием и мягким лукавством которого чувствовался безжалостный хищник, всегда готовый ради чистогана к жестокой схватке.

Юшка становился то суровым капитаном доном Чезаре, который без колебаний приказывал вздернуть на рее бунтовщиков и открыть огонь из всех орудий по неприятелю, то скользким мэтром Виченце, чей крючковатый нос и писклявый голос были хорошо известны во всех судах Северной Италии, то Святым Маноло Дзонарини, бесстрашно входившим в жалкие дома бедняков, чтобы выхватить из когтей Чумы еще одну жизнь…

Его миметические способности были поразительны.

А потом случилась его встреча с зеркалом.

У нас в доме было несколько зеркал – металлических и стеклянных, но одно – настоящее муранское – превосходило другие и размерами, и качеством. Заключенное в тяжелую дубовую раму и обрамленное маленькими бронзовыми подсвечниками, оно занимало угол малой гостиной. Отец говорил, что оно стоило втрое дороже, чем любая картина такой же величины, созданная знаменитым Рафаэлем из Урбино.

Зеркало стояло на толстых львиных лапах, выточенных из прочного дерева и прикрепленных к полу стальными болтами. Шесть дней в неделю оно было закрыто синим бархатным занавесом, расшитым звездами, а по воскресеньям хорошо обученные слуги под присмотром хозяина – моего отца – протирали стеклянную поверхность чистой тряпочкой, смоченной в винном уксусе.

Однажды отец позволил Юшке подойти к зеркалу вплотную.

Мальчик приблизился, вскрикнул, отпрянул, словно увидел того самого черта, который, как известно, смотрит на человека с другой стороны зеркала, потом замер и стал вглядываться в свое отражение.

Он впервые увидел себя с такой ясностью – увидел целиком, с ног до головы, во всех подробностях: жидкие рыжие волосы, маленькие темно-голубые глаза, нос башмаком, огромные бородавки, уродовавшие его и без того некрасивое круглое лицо, широкие плечи, кисти рук, свисавшие до колен, тяжелый взгляд…

Тихой поступью в гостиную вошла Варвара.

Она остановилась за спиной сына и улыбнулась, и именно тогда, в ту минуту, я впервые заметил, что Юшка ни капельки не похож на свою мать.

Тем же вечером из разговора взрослых я узнал, что мальчик не похож и на своего отца, покойного Богдана Отрепьева.

Не исключено, что то же самое подумал и Юшка, и мне кажется, это был ужаснейший день в его жизни…

Как-то на Рождество в нашем доме была разыграна пьеска о волхвах, в которой Юшка выступил в роли царя Мельхиора. Помню, когда отец торжественно продекламировал: «Восходит звезда от Иакова, и восстает жезл от Израиля, и разит князей Моава, и сокрушает всех сынов Сифовых» (Числа, 24:17), Юшка вдруг выпрямился, обвел грозным взглядом зрителей, ударил посохом в пол и ответил, словно охваченный пламенем: «И придут к тебе с покорностью сыновья угнетавших тебя, и падут к стопам ног твоих все, презиравшие тебя, и назовут тебя городом Господа, Сионом Святаго Израилева» (Ис. 60:6-14).

Он не то чтобы выглядел царем волхвов – он был царем. Настоящим царем по милости Отца, Сына и Святого Духа, рожденным повелевать, казнить и миловать, отвечая за свои поступки только перед Небом, священным зверем, небесным животным, которого не касается ничто человеческое…

Мы смотрели на него, замерев от ужаса и восхищения.

Однако после этого представления отец отобрал у Юшки корону и спрятал ее подальше, чтобы уберечь мальчика от беды: появление на людях в царских регалиях, пусть даже они сделаны из бумаги и мочала, является серьезным государственным преступлением, которое грозило по меньшей мере ссылкой в Сибирь.

Именно в те дни отец впервые попытался составить Юшкин гороскоп. Помню, как он разговаривал об этом с Варварой, упоминая о Солнце в каком-то градусе Льва, об экзальтации Плутона и об Уране, находившемся в седьмом доме, и как они беспокоились по поводу Черной Луны, отдававшей во власть зла Юшку, которому гороскоп сулил непростую, но великую судьбу…

Судьба была немилостива к Юшке с самого раннего детства.

Он родился уродом, на которого показывали пальцем, над которым смеялись.

Он страдал леворукостью, и хотя мой отец избавил мальчика от этой болезни, Юшка так и остался левшой на всю жизнь – внутренним, духовным левшой, которого, хотел он того или нет, в силу врожденной слабости постоянно тянуло куда-то в сторону от правого пути.

Он рано остался без отца и никак не мог избавиться от чувства стыда за Богдана, несчастного неудачника, который и после смерти остался всеобщим посмешищем.

Чувство сиротства усилилось после рождения младшего брата: Василий стал любимцем матери, может быть, потому что был похож на нее.

Юшкины мечты и стремления были жестоко ограничены бедностью семейства Отрепьевых. Бывая у нас, садясь в кресло с высокой резной спинкой, разглядывая серебряные талеры с изображением богемского льва, угощаясь вкусной и разнообразной едой, он уже тогда понимал – а мать постоянно напоминала ему об этом, – что ничего этого у него никогда не будет, что в пятнадцать лет он отправится на царскую службу, получит бедное поместье в захолустье и четырнадцать рублей годового жалованья, в шестнадцать женится, в семнадцать станет отцом, в восемнадцать лишится глаза на войне или попадет в плен к туркам, шведам или полякам, в двадцать вернется к семье, чтобы вновь окунуться в нищету, и в сорок или, даст бог, в сорок пять умрет под завывания жены, под бормотанье старенького нетрезвого попика, окруженный детьми и родней, посреди необозримой заснеженной пустыни, и будет похоронен рядом с отцом на деревенском кладбище, и русская метель заметет все его следы на земле…