Владимир Березин - Он говорит

Общество хочет заговора, я ведь помню времена, когда в любой книге было написано, что Горького отравили, Менжинского и Куйбышева — умертвили, умертвили — да, вот хорошее слово. Общество ищет некого смысла в смерти, чтобы не просто умер, а умертвили. Это как-то даже приподнимает ладью над доской.

Но уже тогда я начал понимать, что есть что-то выше всей этой истории. Мой бывший однокурсник занимался Востоком — и перед его глазами проходили судьбы каких-то безвестных визирей при дворе шаха.

Я-то небольшой специалист в этих дворцовых делах, но понял тогда, что со стороны не кажется удивительным — ладья исчезла с этой персидской шахматной доски, или там пропал офицер. Это всё ожидаемо в Азии, да и везде, где играют в шахматы.

Это я тебе, парень, рассказываю оттого, что в этот момент я засомневался в своей специальности историка. То есть, в том, есть ли история. Я читал доносы, аккуратно подшитые в папочки, и этих доносов было множество. Потом масса людей, согласились с тем, что виноват только Он, проклятый.

Он, Он нас всех попутал.

Потом я видел, как в этом винят строй, потом вовсе бесов каких — я прожил много лет, и видел, как это общество переваривает внутри себя вождей и их визирей, и стал понимать, что именно общество тот самый Левиафан, а вовсе не государство. Это расплывчатое общество придумывает себе обстоятельства неодолимой силы, чтобы оправдать своё пищеварение.

Так и станешь вмиг мизантропом, и уж очевидно, что в человеке более от зверя, и куда менее божественного начала.

Об этом, кстати, с тоской ещё Достоевский замечал.

Я тебе, парень, больше скажу — я не судья этим эмоциональным взрывам: „доколе!“ „ужас!“ „господа, вы звери!“ Потому как действительно ужас и звери. Но человек искренний, который серьёзно так вскрикивает, редко останавливается на справедливой эмоции, он норовит как-то всё продолжить, обобщить, сделать какой-то вывод, решить, кто прав, кто виноват, и тут как раз засада.

Прямо капкан какой-то.

Но моё дело о капкане предупредить, а там хоть не рассветай — звёздное небо-то мизантропу завсегда приятней».

Он говорит: «А я вот не сожалею о том, что перестал путешествовать. Да и слово это такое обязывающее. Это в прошлом человек фигачил на заводе, а потом ехал на юг. Вернее, на юга. Он отъедался там, грелся, напивался впрок. А как пошли садовые участки, нормальный работяга, такой, как я, ездить перестал.

Я участок получил, когда стал мастером. Бригада у нас была хорошая, без слизи. Правда, на садовых участках было запрещено строить настоящие дома, можно было только летники. А что отличает настоящий дом от ненастоящего? Не знаете? Я вам расскажу: отличает его печка. Вот мы сварили на заводе чудесные буржуйки, лёгкие, приёмистые — и чуть что, как проверяющий какой приедет, их прятали. Ну а потом просто прикормили проверяющих — приедет такой фанфаронистый, а уползает от нас на четвереньках.

Спирта для протирки оптических осей у нас на заводе хватало.

А за границу в поздние времена съездил пару раз — в Турцию съездил, а потом в Египет.

Утомительно мне это показалось, пусть молодые ездят.

А ещё лучше — мальчишки мои. Ездить мальчишкам нужно, потому что им голову встряхивает.

Я в Египте, в той самой Хургаде, наблюдал старика. Его вывезли взрослые дети — видимо, вся семья была на отдыхе, потому что по старику ползали внуки. Он был чрезвычайно недоволен — я так сразу понял, что он домосед, как и я.

И вот мы сидели как-то с ним рядом, была экскурсия в пустыню. Валился в Магриб фантастический закат, мы сидели в шезлонгах, и я обнаружил, что старик смотрит на запад и бормочет „Ненавижу, ненавижу“ Я как-то несколько подивился такой неприязни к родным, но отнёсся с пониманием.

Перелёт, потом суета всякая, а ты сиди тут, сторожи выводок, пока молодые на дискотеке пляшут.

Но старик мне всё объяснил.

Его прибрали в 1950-м, нет, не по политике, а за ларёк у станции.

Строил он Главный Туркменский канал, это была знаменитая стройка, которую не потянула даже сталинская директивная экономика. Канал этот бросили копать в после смерти Сталина, потому что уж мочи не было. Сам Берия отступился, развёл руками, херня какая-то вышла, говорит. А уж Берия не такой человек был, чтобы легко сдаваться. Ну, в общем, котлован тот оказался бездонным. Не знаю уж, засыпали его обратно, или пустыня сама затянула эту прореху.

Но с тех-то пор этот старик возненавидел пустыню, а путешествовать как раз очень любил, и хотел в Турцию. „Бананы ел, пил кофе на Мартинике, курил в Стамбуле злые табаки“ — вдруг пропел он неожиданно красивым, хоть и старческим голосом.

Но табаки остались за бортом, дети взяли семейный тур в Египет.

И вот он сидел рядом со мной в шезлонге, наблюдая, как солнце исчезает в Царстве Мёртвых, и тихо ненавидел все пустыни мира.

Имел право, я считаю».

Он вдруг что-то вспоминает, усмехается и говорит: «Я вот что хотел рассказать — про преодоление неловкости. Про тот восторг безумия, который начинается за этим. Вы знаете, у меня недавно сбылась мечта — я построил себе дом, среди старых дач — на участке, принадлежавшем моему покойному деду.

Добротный крепкий дом, за время строительства весь обросший сливовыми деревьями и калиной.

Я уже тогда начал болеть, и мне был нужен свежий воздух.

Ко мне должны были приехать друзья на новоселье, и вот я пошёл за сливами.

Обрывая сливы, я как-то разговорился с соседским мальчиком. Мальчик этот был шести лет, симпатичный и чем-то напоминал Ральфа, сына полицейского, ну, знаете, из сериала „Симпсоны“.

Он рассказал мне, что в детстве (в том, что он считал детством), он очень боялся старой двери, что была прислонена к моему сараю.

Действительно, когда я начал строить дом, то у меня возникла романтическая мысль поставить туда входную дверь от квартиры моего детства — старую деревянную дверь образца 1946 года, с почтовым ящиком на ней.

Да что там, дверь эта переместилась за сарай задолго до дома, ровно в тот момент, когда ушлые кооператоры стали промышлять стальными дверями.

Конечно, ничего из моего плана не вышло, и дверь гнила за сараем со времени либерализации цен — если кто из вас помнит, что это такое. Ну и вида эта дверь стала такого, что винтажнее не бывает.

А соседский мальчик боялся этой чужой двери, прислонённой к стене чужого сарая.

Мать мальчика говорила ему, что она украдёт эту дверь и сожжёт, и это была очень душещипательная деталь, особенно из уст маленького мальчика, стоящего под сливами.

Я обливался слезами, представляя его, тогдашнего, и его бесстрашную мать.

При этом я чувствовал себя виновником этой трагедии. Я совсем забыл про эту гниющую груду дерева. Оттого я решил спалить эту дверь сам. Вытащить её на садовую дорожку через заросли калины и слив было невозможно, и я решил перекинуть её через забор. Дверь оказалась чрезвычайно тяжёлой. Она набухла водой — и, всё-таки, в ней было несколько лет сталинизма, влага хрущёвской оттепели, весь застой и даже немного свободной России. Она вобрала в себя всё — и груз этот вдавил дерево в палую листву. Я тужился, и, наконец, поднял её над головой, как штангист, чтобы перекинуть через забор.