Владимир Березин - Он говорит

Мы на англичан тогда работали в одном среднеазиатском аэропорту.

Прибегает он как-то к нам и кричит, что пришла телефонограмма: „Никаких обезьян на борту“.

— Это ещё как? — кричит. — У нас полборта таких, надо ссаживать!

А поскольку он был мужчина заполошный, то у нас началось бурление и ужас.

Дело, оказывается, было в том, что в Африке вышла у англичан заковыка с обезьянами. Повезли они обезьян из Африки куда-то в прочие, высокоразвитые места, где на обезьян смотрят за деньги. Ну, повезли, разумеется, в клетке, не так чтобы в салоне. Но беда в том, что тем же бортом в грузовом трюме повезли бегемота. Бегемот большой, везут его, как трактор — ноги закрепляют, а под брюхо подводят брезент, и висит бегемот как весёлые женщины в неприличных фильмах. А чтобы бегемот чего лишнего не сделал, то ему обматывают пасть специальным скотчем.

Ну и висит бегемот в этаком виде, да только ему поставили клетку под нос. А в клетке обезьяны.

Обезьяны бегемота увидели, и ну веселиться. А бегемот только глазами зыркает и переживает.

Обезьяны прыгают, и хоть достать бегемота не могут, радуются его униженному положению, а потом и вовсе стали его какашками закидывать.

Гадят, хохочут, кидаются.

А самолёт летит.

Бегемот повисел в своей косынке, а потом и обвис. Умер от обиды.

Или от инфаркта, как сказали ветеринары.

Поэтому решили англичане больше никаких обезьян не возить. Ни под каким видом, нигде и никогда — и издали строгий циркуляр.

А Петровича с его неуместной исполнительностью, конечно, остановили, всех успокоили, да только всё равно со службы выгнали.

Метафорист хренов, нам его долго поминали».

Он говорит: «…Сейчас все слишком много ездят. Бессмысленность этого понимаешь, только если достаточно долго лежишь на одном месте. Больше тебе скажу, никто не знает, что смотреть в чужих местах. Вот я живу в Москве и иногда показывал мой город приезжим людям. Тут есть два способа: ну, надо человеку увидеть Красную площадь. Или что-то в похожем стиле — и вот ты тащишься туда вместе с гостем.

Иногда тебе жалко денег на билеты или там жалко времени.

Со мной такое бывало и с другой стороны — вот идёшь по улице, и понимаешь, что твой троюродный брат тебя потихоньку начинает ненавидеть, а тебе-то ни за каким хреном не сдалась наша художественная галерея.

Мне, кстати, легче всего было с мизантропами из других городов. Мы с ними мрачно выходили в их утренние города, выветривая вчерашний праздник моего появления.

— Это — Саныч, — мрачно говорил абориген. — Знаменитость.

— Почему? — спрашивал я.

— Не разбавляет, — отвечал мой абориген. — Один на всём побережье не разбавляет. Мы садились под тент с полустёртыми надписями и пили разбавленный рислинг Саныча.

Или я приезжал в странную местность, и новый знакомый брезгливо тыкал пальцем в разрушенные ракетные шахты.

— Чё там?

— Бесы, — отвечал хмурый человек. — Туристы ещё тут пропали. Аномальная зона.

— А как это вышло? — невежливо спрашивал я.

— Да хрен его знает, — говорил он, предоставляя мне на письме заменить существительное. — Ты знаешь, поедем лучше к ребятам, они тут сома поймали.

— В шахте?

Тут он молча поворачивается, и я тороплюсь за ним к трактору, надеясь, что он разрешит мне ехать внутри, а не снаружи.

Я не буду тебе рассказывать те истории, которые случались со многими — когда в гости приехала подруга дальней родственницы, которая тебе нравится. Второй способ — показать гостю что-то тайное. Солнечные часы на Мясницкой, скверик со странным памятником, Люблинские фильтрационные поля, наконец. Нормальному человеку нечего показывать дом Пашкова в Москве. Во-первых, человек средних лет дом Пашкова может найти сам, видел его неоднократно, да и тут надо о нём что-то интересное рассказать (а не лезть в Википедию украдкой и с телефона). Нет, если у вас знакомый сторож в зоопарке, который может пустить туда ночью, если можно доставить гостя в тайные ходы туннеля на Алабяна или заброшенную усадьбу. Или всяко куда-то без билетов провести, тогда — да.

Меня как-то провели на маленький завод. Там кузнечный молот, поднимается-поднимается — и… фигак! фигак!

А болванку под ним даже не видно.

Ты голову втягиваешь так, что каска врезается в плечи, а он снова — фигак!

Красота.

Или вот на сыроварне я как-то был — впечатлён был несказанно».

Он говорит: «А когда очень больно, думаешь, конечно, о смерти. Но эти мысли довольно быстро уходят, человек вообще сильно к жизни привязан.

Для того, чтобы к смерти прийти, нужна долгая школа одиночества.

Вот был у меня друг, что давно уехал — да не на Брайтон или там в Тель-Авив, а в совсем далёкую страну, под пальмы.

Жил там один, семейная жизнь у него не заладилась.

Я приезжал к нему и думал, что, несмотря ни на что, жизнь его неплоха.

Только однажды, когда мы ехали в ночи и остановились на какой-то заправочной станции в Андах, он пошатнулся, и пришлось его поддержать.

Был раньше он высок и тяжёл, можно сказать, грузен.

А за время жизни вдалеке стал похож на какого-то конкистадора. Загорелый, с бородкой, красавец, — но, оказалось, точила его болезнь.

Он пришёл в себя и начал мне пистолет свой показывать.

Там было разрешено свободное ношение оружия, и, первое, что он сделал, приехав туда, так завёл себе этот пистолет.

А главное, пистолет этот я в руках держал.

— Хочешь, — говорит он мне, — пострелять?

— Ну его, — отвечаю. — Настрелялся.

А пистолет был такой большой, под рост ему. Удачная модель, бразильский аналог „Беретты“.

И я ещё несколько минут помнил, какой у него магазин — двухрядный или нет, и какова скорострельность, с такой гордостью он говорил о нём — поневоле запомнишь.

А сам уже тогда был болен; и как его повело на бензозаправке, и вес его большого тела, я потом часто вспоминал.

Ну и поехали дальше.

А дальше был океан, и будто бы всё хорошо».

А ещё он говорит: «Она не придёт. А Фролов и вовсе во Францию уехал. До Фролова сейчас не достучишься, гон у него сейчас. Негритянок, поди, французских ловит. А она… Не, она не придёт — у меня с ней странная история приключилась. Она меня приревновала. Пришли все они ко мне в гости: жена, понимаешь, уехала, родители — на даче. Фролов пришёл с коньяком. Пришла ещё такая прекрасная девушка — из бухгалтерии, ну к ней она и приревновала. „Нет, — позвонила и говорит, — не надо нам больше видеться“. И главное, какую глупость ещё уделала — она босоножки этой девушки зачем-то спрятала.

Что, говоришь, Фролов их мог по пьяни, одеваясь, куда-то запинать? Нет, шалишь.

Она их под одеяло в соседней комнате засунула.

Мы их еле-еле наутро нашли».

Он провожает гостей до лифта и говорит, распределяя продукты в тумбочке: «Я гостей люблю, я одиноких женщин с прицелом опасаюсь. Одинокие мужчины ещё страшнее — если они не находят женщин, то вкладываются в мужскую дружбу, состоящую из разговоров под водочку.