Владимир Березин - Он говорит

В этих местах я прожил несколько лет, разглядывая в окно Акустический институт, которым заведовал тогда дед моего друга, а рядом была отчасти примечательная своей избранностью школа. Ещё там была какая-то библиотека с поэтическими вечерами, в двух шагах Музей Дарвина и Математический институт, в котором я что-то складывал и вычитал. Много там всего интересного, не говоря уж о том, что оттуда по свету пошли пятиэтажки — именно из этих экспериментальных кварталов. Ещё там был в каком-то закутке парк имени Фёдора Ивановича Тютчева. Парк там маленький — величиной с песочницу, но очень странный. В нём лежали три камня с полированными латунными табличками. На первом камне было написано: „В честь двухсотлетия поэта“ на втором значилось: „Нам не дано предугадать“, на третьем — „Умом Россию не понять“. В центре садика стояли три трубы, идущие из центра Земли, а на каждой из них сидело по маленькому ангелу. В натуральную величину, разумеется. Один ангел — с лирой. Другие с какими-то продолговатыми фрейдистскими предметами — не то с флейтами, не то с луками. Один из них — как огнегривый лев, другой исполненный очей, а третий вовсе не разлей.

— Воды, — я сразу захотел, впечатлённый этим зрелищем. Впрочем, куплен был херес.

За ангелами оказался барельеф с тётьками. Тётек было несколько, и одна из них, как Саломея, держала огромное блюдо с головой в очках. Почти Хо ши Мин, да только под головой написано, чтобы не перепутали — Тютчев Ф. И. Я получил денег, заработанных денег и решил выпить хересу прямо там.

— Холодненького? — заинтересованно спросили меня невидимые ангелы.

— Холодненького, — злобно ответил я, потому что понимал, что всё равно надо поделиться.

Место было крохотное, и, когда я выпил, на меня сразу стали смотреть дурно — какие-то люди из почтового отделения, бомж с чёрными акульими зубами, и девочка с дохлой мышкой на верёвочке. Тогда я полез в метро как крот.

Ты вот думаешь, что всё это легко, а всё это нелегко, совсем нелегко.

Там я выпил ещё хересу — между станцией „Академическая“ и „Ленинский проспект“ — и обнаружил, что все целуются. Все стали целоваться впрок — как перед Концом Света. Я немедленно выпил, уже между „Ленинским проспектом“ и „Шаболовской“. Все вокруг чмокали, стонали, чавкали чужими языками и губами, с шумом втягивали в себя воздух и слюни. Я утешал себя тем, что пить херес уже нельзя, а целоваться — ещё можно, а значит, я иду в авангарде своих сограждан. Пришлось допить основную часть хереса на перегоне „Октябрьская — Третьяковская“, в поисках сочувствия, благодати и общего аршина. Я понимал, что люди торопятся, но ощущал себя чужим на этом празднике жизни.

Не говоря уже о том, что было непонятно, как на практически трезвую голову доехать до станции „Маяковская“ среди этого ада.

Наконец, рядом со мной стали зажёвывать девичье ухо. Как-то мне стало неловко — и начинало казаться, что вслед за моим поездом летит маленький ангел с луком, стукаясь о стены тоннеля.

Наконец, херес у меня кончился, и это меня сразу насторожило.

А будь я пьяный, ни на что бы не отвлекался, ничьи поцелуи меня б не занимали.

Не, я не то, чтобы за нравственность, но запрещать у нас кое-что надо.

Чего они меня мучают? А?»

Он говорит: «Самое лучшее, это когда выпускают из больнички. Нет, потом, конечно, плохо становится. Но первые два дня — это рай на земле. Меня как-то друзья повезли в это время в загадочную местность, где один из них провёл детство. Мы ехали — как лемминги, потому что приятель мой не помнил дороги и руководствовался вдохновением. Выпив пива, он уже перестал слышать путеводные голоса, и стал голосить сам. Это была настоящая песня странствий. В ней сплетались казахские мотивы и русская тоска, в ней была пыль азиатских дорог и грохот тамтамов. Так, под пение, мы продвигались в его прошлое.

Но особенно хорош был мой приятель, когда спрашивал дорогу. Он как-то стремительно напился уже в машине, держал перед собой карту кверху ногами, тупо водил по ней пальцем, и, глотая слюни, свешивался из окна.

Наконец, мы остановились перед глухой бабушкой. Лоцман наш не очень старался что-либо произнести, а старушка и не особенно старалась что-то услышать. Она махнула рукой в сторону ведра с клубникой. Приятель мой воспринял этот жест как искомое направление, и через пять минут мы въехали в тупик, развернулись и снова остановились перед старушкой. Старушка поняла, что покупатели могут уехать, и махнула рукой в сторону своего огорода. Дескать, у неё там ещё есть. Лоцман кивнул, и мы поехали в этом направлении.

Через несколько дней мы действительно нашли странное место — рядом с заброшенной фабрикой, у реки, где из воды торчали металлические конструкции неясного назначения.

Медленно журчала мутная серая вода. Среди травы чернело кострище с оплавленной бутылкой.

В этом месте приятель мой освоил новый метод жарки куриц. Он кидал их в костёр и исполнял вокруг нетрезвый танец шамана. В результате верхняя часть курицы превращалась в окись углерода, центральная оставалась сырой, но прослойку между ними можно было есть.

Я тебе забыл сказать, что друзья мои прихватили своих знакомых, которых они называли „рыжими“. Что в них было рыжего, убей Бог, я не помню. Лоцман наш, дорвавшись до своего прошлого, норовил хлопнуть какую-нибудь из них по попе, но, к собственному сожалению, всё время промахивался.

Я же, отбросив костыли, смотрел на закатное небо и лежал себе в лысой траве.

И было мне тогда счастье.

А что ног нет, так это ничего. Первые два-три дня после больнички ты этого не чувствуешь, говорю тебе».

Он говорит: «А я по утрам кипяток пью. Для меня загадка, откуда взялась эта привычка. Сначала я думал, что это след от моей первой любви, давней моей с ней встречи, когда она с ужасом посмотрела, как я пью кофе. К тому моменту она давно жила в другой стране, приехала сюда на время и ужаснулась, как можно пить кофе на пустой желудок. Тогда я её пощадил — не стал говорить, что я ещё и курю. Это, понимаешь, попытка внести романтическую ноту в пищеварение.

Потом я вспомнил одного знаменитого врача, что научился пить кипяток у африканских детей. „Вкусно!“, — говорили дети, и врач следовал за ними, потому что он был настоящий детский врач. Правда, мне рассказали о нём ещё одну хорошую историю, когда одной девушке непростой судьбы и многих знакомств вдруг понадобились деньги — и она обратилась к этим своим старым знакомцам, среди которых было немало знаменитостей. Знаменитый скульптор, автор множества каменных и бронзовых уродцев дал денег весело и мимоходом, а вот этот доктор не дал вовсе. Вместо них он предложил пройти обследование в своей клинике. Наверное, это из-за утреннего кипятка.