Борис Ямпольский - Избранные минуты жизни. Проза последних лет

— Мало ли?..

Засмеялся:

— Вот именно!.. Свидетелем.

— Интересно, — говорю, — это еще что за финт?

— Ну, что уж вы так? По делу о порнографистах свидетелем. У одного из них на письмо Солженицына съезду наткнулись. Вынуждены проверить, у кого что есть. Во избежание неприятностей.

Докладываю. Записывает. Просит принести завтра-послезавтра.

— А хотите, чтобы не таскаться по городу, можем сейчас подъехать.

Уже в машине интересуется, кто у меня дома теперь, и просит не говорить, откуда он, не беспокоить зря.

— Скажите лучше: книжник.

И действительно, к стеллажам не подошел даже. Спросил только:

— А во что сложить найдется?

Небывальщина!

Когда спешил от него к Нине Карловне, темнело уже. Ее тихая улочка обезлюдела. Но и в ее окне света не было. Тоже вызвали?

Присел на скамейку у подъезда, жду. Идет, вижу. Поднимаюсь ей навстречу:

— От них? — спрашиваю.

— Нет, — говорит, — от Вити. Мама его позвонила, она же сердечница. А вызывали его. Вернулся, все в порядке. У тебя что?

— И у меня все в порядке, и я вернулся, как видишь.

Заходим. Рассказываю.

— Ну вот, — смеется, — а ты: «сегодня же! Немедленно!»

Это было вчера. Прихожу, как обычно, нынче — что такое?! — ее солнечная комната полна притихшего по стенкам народа. Сидят, стоят.

Тишину нарушает бойкий голос «книжника»:

— А, Борис Яковлевич, просим, проходите. Придется задержаться несколько.

Прохожу отгороженный шкафами мамин закуток, а за ним на тахте пластом, и ни кровинки в лице — Нина Карловна. Над ней кагэбэшница в белом халате.

— Что с тобой, Ниночка?

Еле-еле выговаривает:

— Целый день продержали… сознанье теряла, приходила в себя на полу… эти гестаповцы…

— Нина Карловна, вы мешаете работать. Нам к двенадцати закончить положено. Уйдем — что хотите воротите.

Работал, не покладая рук, шестерка. Выворачивал из ящика шкафа магнитофонные бобины, связки писем, еще что-то.

— Ну, все, похоже, — говорит.

— Тогда на кухню давай, — волчара ему, — где у вас ключ от кухни, Нина Карловна?

Не прошло, кажется, и пяти минут, тот выносит, открыв дверь ногой, кипу машинописи во всю длину рук — от подбородка до колен.

Во мне все оборвалось.

Ах, Ниночка, Ниночка. Как же. Ты. Так?!

— Ого, — осклабился «книжник», — из какого же это корыта?

— В погребке было, под картошкой.

Когда все молча разошлись, кроме нас с Зельдой, оставлять Ниночку одну нам никак было. А она — ни в какую.

— Перестаньте… Приму снотворное и усну.

Как было упорствовать?

— Ну хорошо, — говорю, — давай так: я через час-полтора все равно зайду. В пятнадцати минутах ходьбы от тебя. Начнет клонить в сон, выключишь абажурчик. Руку протянуть. А нет — оставь. Договорились?

Кивнула.

Вышли мы с Зельдой на воздух из надышанной комнаты, первое, что стукнуло мне в голову — вероятность и других обысков теперь, а дома в диванном валике — рукопись моя!!! (Двадцать лет корпел, всю ссылку от освобождения до реабилитации и чуть не до нового срока вот теперь, в глухую от всех и вся писал мои по заначкам скрываемые колымские рассказы .) Как оставить? А если утром явятся? Выход один — в подвал.

Влетаю на свой этаж. Выпарываю из валика скрученную, заклеенную в клеенку рукопись и — туго-натуго в жестяную банку; зарываю в сухой щебенистый грунт не нашего сарайчика, а подвального прохода. Взмокший, с дрожью в коленях — во двор, озираясь невольно [1] Когда повеяло гласностью, что называется, без дураков, я приехал за рукописью — а ее, к ужасу моему, на том месте не оказалось. После уличной встречи с одним из следователей КГБ мне стало понятно, что он знает рукопись, читал ее, и что, значит, она — у них. Могло быть так: за мной как за старшим в тот злополучный вечер послали проследить. Я же, прежде чем войти в свой подъезд, подошел ко входу в подвал убедиться, что он не заперт. Это и насторожило посланного за мной. Увидев, как я спустился со свертком, а вернулся с пустыми руками, он вошел следом и отрыл рукопись. Знать бы мне тогда, что рукопись мою выкрадут — даже не изымут!.. Единственный, кто читал рукопись целиком — Борис Слуцкий. Память об этом — надпись на подаренной книжке: «Борису Ямпольскому от Бориса Слуцкого. В надежде славы и добра, в надежде и уверенности». .

Выйдя со двора, закуриваю и — к Нине Карловне.

Тюль в углу ее окна зеленеет. Не выключила! Вхожу: Никитка у дверей вокруг моих ног вьется молча, умница. Нина Карловна спит. Оставляю записку: «Был. Б.»

Вернувшись домой, зашиваю первым делом валик, запихав в него кухонную тряпку. Ложусь. Долго ворочаюсь.

Поутру, бреясь, передумываю случившееся на свежую голову. Кагэбэшники шли наверняка — это несомненно. И когда меня вызывали, о погребке, скорей всего, знали уже. И я, может быть, напрасно переполошился? Но кто мог заложить? Чтобы кому-нибудь сказала — нет!

С этими раздумьями пришел к Нине Карловне.

Торкаюсь — заперто. Стучусь — молчок. На работу ушла? Направился было к выходу, вдруг: почему же Никитки не слышно? Выгулять его вышла?

А она в то время уже в закутке мамином стояла. Спиной вдоль шкафа. Подбородком к горлу, руки брошены!!! У ее ног, задрав морду, закаменело сидел — не шелохнувшись — дружок ее последний.

Где я околачивался весь тот день, убей не помню. Помню себя у сестры своей, то есть ее помню, схватившуюся за голову и забившуюся в крик.

Похороны. Ослепительное мартовское солнце в бурлящих по улицам ручьях. И заспинные толки: о звонке из КГБ главврачу: «Предупредите, чтобы никаких венков с работы. Не надо несчастный случай превращать в демонстрацию. Вы меня поняли, надеюсь?» О «каком-то военном, что приезжал забрать ее собачонку», спрашивали у вызываемых в КГБ. И заодно: «Кто это на кладбище щутковал над памятником академику Вавилову? Дескать, памятник-то над бутафорской могилой».

Но все это не диво. Другое душу рвет — кто заложил?

Неужто же…

Яну Бурштыновичу.

Ожидаю ответных песнопений».

Хоронил я Людмилу Борисовну от Петрозаводска до Ленинграда и обратно. Любимицу дорог — дорогой!

Рейса на Саратов не оказалось.

Сегодня девятый день.

Саднит сердце неответ на ее последнее письмо. Она не сразу написала, и я не поторопился.

Чтобы телеграфировать лежащей на столе через стоящих вокруг: «мы оба верили в слово как же прощаться мне с вами бессловесно заменимых нет и никто не заменит мне вас».

Мы и начались друг для друга со слов. Я проживал в Саратове, она — в Марксе. Ей обо мне, мне о ней литераторы московские рассказали (Раиса Орлова и Лев Копелев):

«Домишко-развалюха, представьте себе, а в нем вдоль и поперек стеллажи, набитые книгами, а между стеллажами мотороллер. Все! Ну, стол, койка, конечно. Учительница. Подвижница. Фамилия Магон. Дали ей номер вашего телефона».