Борис Ямпольский - Избранные минуты жизни. Проза последних лет

Вскоре голос из телефонной трубки, едва расслышиваемый:

— С вами говорит…

— Кто, кто?

— Маяковский, Ахматова, Горький, Оксман, Некрасов.

— Людмила Борисовна! Приезжайте.

— Давайте, не я к вам, а вы ко мне. Приятельница, у которой останавливаюсь в Саратове, в отъезде как раз. Ни мы никому не помешаем, ни нам никто.

Являюсь.

— Это вы и есть? Здравствуйте, Людмила Борисовна.

— Это я и есть, Борис Яковлевич. Здравствуйте. Проходите. Не торопитесь? Очень хорошо. Все торопятся куда-то.

Интеллигентное под крестьянским загаром лицо. И внимательные светлее загара глаза. Приземистая. В подростковой курточке и ботинках того же пошиба.

Присаживается к столу. Одну ногу под себя, другой до пола не достает. Закуриваем.

— Вы в Саратове давно. Я не однажды слышала о вас, а вот чтобы познакомить, москвичи понадобились.

Гасит сигарету, поднимается со стула:

— Чаем буду поить вас. Вы как насчет чая?

Себе наливает, ну чистый чифирь!

То, что в тишайшей Людмиле Борисовне черти водятся, что за рулем удержу она не знает, откроется мне потом. А в ту первую встречу нашу, увидев у двери мотокаску на мокром рюкзаке, я удивился:

— Да вы не на мотороллере ли?

— Своим ходом.

— В дождище-то!

— А что такого?

Людмилы-борисовнино «а что такого?»!.. Когда за ее рассказом о полюбившемся ей Крыме — «вода, зной, змеи ползают» — кого-то передернуло, она вот так же: «А что такого? Мы подкармливали одну».

Своим ходом она и не одна, с ребятами ездила в Рязань из Маркса. К Солженицыну. Самого не застали. Принимала их теща его.

Эту первую встречу часиков шесть просидели мы у раскрытого в зелень окна, как на дне морском.

А вот Людмила Борисовна у другого стола, за другим окном. Обледенелым, заиндевелым. Это в Тарханах, в прицерковной сторожке.

Ворот у нее распахнут, рукава закатаны, а в валенках. Натоплено жарко, а с пола стужей тянет. Читает стихи собравшимся у нее:

Пройдемте по миру, как дети,

Полюбим шуршанье осок…

На этих строках я и открыл дверь.

— Ууу! Ямполец приехал!

Кроме книг и мотороллера Людмила Борисовна сына еще имела, Борьку. Растила по своему уму-разуму. Обнаружила у тринадцатилетнего матерщинный стишок, положила перед ним:

— Прочти-ка мне. Ну, что же ты? Переписать мог, а прочитать не можешь?

Яну, недавнему ученику своему, теперь студенту, когда его угораздило угодить в отцы, и требовалось жениться, посоветовала:

— Не делай этого, Ян.

«У Люси мужская психология», — было сказано тогда ближайшей приятельницей ее. Другой раз она же: «Матери у Бори и не было никогда!»

С таким же успехом можно было сказать: не было и учительницы у учеников Магон.

Не по учебникам учила, по себе учила.

Чему? Презренью к бытовщине в обход родителей, дружескому избранничеству в пику казенной коллективности, пониманию искусства как четвертой стихии — после земли, воды и неба, — а не как оружия в борьбе.

Надо было видеть, как она, ученица Оксмана, по-цыгански запросто садилась на землю, учительница эта. Как мимо наплескивающейся на бережок воды пройти не могла, не побултыхав хоть рукой.

А плавала как! Мечтательно, я бы сказал, плавала. Не искупаться к реке шла — пожить в ней. Тоже и с деревьями — жила. Любила клены, а к соснам и елям равнодушно относилась: «зимой и летом — одним цветом, все им хоть бы хны!»

«На просторах родины широкой», доступных если не ногам, то колесам, и главные уроки своим ребятам давала.

Неизменная картошка из костра, чтенья вслух, песни, ночевки под открытым небом, а когда дождь — в сараишке в каком-нибудь.

Сверх школьной программы учила, и получала сверх зарплатной ведомости. Вчерашние ребята, девчата, выросшие каждый в свою жизнь и разъехавшиеся кто куда, съезжались потом под крышу ее развалюхи. При этом один ворота починит, другая подписные издания выкупит ей. Тот геолог, та преподавательница и замужем.

Из одновозрастных и старших друзей Людмилы Борисовны все досадовали: «Ну что сидит в дыре в этой? Диссертацию, что ли, не могла защитить? Защищают которые в подметки ей не годятся!»

Могла, конечно. И не то чтобы — не хотела. Но такого, как у других, хотения не было. Иное влекло. Живое общение с горько нуждающимися в ней.

Вот спецшкола — колония для малолетних преступников. Последняя работа Людмилы Борисовны.

Организовала ПиМ — поэзии и музыки кружок. «Главное назначение кружка — общение».

«Обстановка в колонии, — рассказывает, — страшная! Воспитанники, например, заталкивают младшего в тумбочку и выбрасывают в окно со второго этажа. А воспитатели «морализуют» с применением ключа по голове или проволочного хлыстика с плексигласовой наборной ручкой по строю вытянутых ладоней. Называется: «давать интервью». Выражение одинаково загадочное как для воспитанников, так и для воспитателей».

Берет Людмила Борисовна мальчика-нарушителя вместе с другими кружковцами в осенний лес. И получает за это выговор. Объясняет начальству: «У мальчика абсолютный слух и чистейшего тембра голос. В кружке он разучивал песенку Чайковского «Осень». Как было не взять? За зоной с мая месяца не был. А нарушение его — чинарики!»

Ей на это: «Тембр, слух сюда не касательно, и прекратите заниматься отсебятиной!»

Больше, чем «отсебятина»-, раздражала начальство внешность Людмилы Борисовны — «баба в штанах и шибко образована».

Да, в штанах, да, сигареты в кармане. Но когда слушала старинные романсы с пластинок, то ты ей хоть черный веер в руку! Проступало что-то давнее, неутоленное… Обернувшееся дружеством'.

Дружить была одарена — до море по колено, до в огонь и в воду. Сияла в дружбе.

А вне дружбы тускнела до здравого смысла.

Не учительство, не родительство, дружество стало ее уделом. И учительствовала и родительствовала — дружа. С кем как. А с кем никак, перед теми беспомощной оказывалась и недоброй.

Времени около часа ночи. Я уже в постели. Читаю.

Комариный звоночек в дверь.

— Ба! Людмила Борисовна! Прошу.

— Тсс. На улице подожду. Ночь — чудо. Под крышу не хочется.

А дело не в крыше, конечно. Нарываться на вежливость жены не хочется. Людмила Борисовна — ненавистница «класса жен».

Бродим по ночным улицам, нет-нет да обдаваемым клубами водяной пыли из поливальных машин.

Она только что из поездки.

Борьку вымыла, уложила и — ко мне. «Не может быть, думаю, чтобы спал уже. А поездка не без приключений». За Пензой, когда темнеть уже стало, сцепление полетело. Борьку при мотороллере оставила, сама деревню пошла искать.

Вышла на компанию у костра. Слово за слово, приглашают ушицы отведать. Сотрудники Тарханского заповедника оказались. На ловца и зверь. Предлагают работу. И жилье обещают со временем.