Борис Ямпольский - Избранные минуты жизни. Проза последних лет

Собеседники радостно смеются, просят еще что-нибудь. И я им о женской полумаске. «Я никогда не был на бал-маскараде. Однако помню приятное ощущение, которое переживала рука, когда брала маску. Я имею в виду черную женскую маску. Вернее полумаску. Она была снаружи черной, внутри белой, и гораздо была милее с той, с обратной стороны. Эти белые атласные впадины на месте носа и щек казались почему-то формой некой улыбки, причем улыбки молодого красивого лица.

Она падала на стол, когда вы ее бросали, с почти неслышным стуком. Она была сама легкость, само изящество, сама любовь. Она танцевала, пела, смотрела на вас.

Может быть, мало что из предметов было так прекрасно, как маска. Она была женщина, Ренуар, сновидение, она была «завтра», она была «наверно», она была «сейчас, сейчас, подожди, сейчас…»»

— Откуда это? — спрашивают в один голос собеседники.

— Из «Ни дня без строчки», — говорю я и взглядываю на часы.

Мы нехотя прощаемся, довольные друг другом, и, обменявшись адресами, уходим:

— Будете в Ленинграде, милости просим.

— Один мой сослуживец, реставратор, — говорю спутнице, вспомнив Владимира Сергеевича Банниге, — из XVII-го века выбегал в ХХ-й зарплату получить. Как мы сейчас от Олеши — в забегаловку заморить червячка. (Утром — чаем с калачом, вечером — чаем с калачом, в обед — калачом со свекольником.)

А из забегаловки — в поиски кого-нибудь из Добродеевых (через Горсправку). Помните: «Ты опять, Добродеев, всплываешь в темном пространстве закрытых век… Вот ты выбегаешь из своего трактира, бритый, подвижный, с голой головой — скорее похожий на ксендза, чем на хозяина трактира, где носятся волны чайников, оседающие то тут, то там — волны чайников с травой, рыбами и птицами.

Помнишь ли ты меня, Добродеев? Я был тогда мальчиком, и ты как-то заметил меня — во всяком случае, смеялся вместе со мной по забытому мною поводу… Чайники летали, и с них не сыпалась трава и не сползали рыбы. Я стал писать на языке, на котором писал Пушкин, и на котором царь поздоровался со мной, сидя на лошади.

Все хорошо, Добродеев. Скоро я буду черепом, и меня не отпоют в костеле на Екатерининской, куда ты, хоть и православный, а заглядывал, потому что хотел увидеть, как идет из темноты платок Марианны, которую ты любил».

И вот перед нами немолодой правнук того Добродеева! О «писателе Алёше» он и не слышал, а от прадеда единственное, что осталось…

— Одна секундочка! — говорит и идет в другую комнату, приносит нам, развертывает вчетверо сложенный:

— Вот, может заинтересует? —

«ПЛАН ЕДИНСТВЕННОГО И БЛИСТАТЕЛЬНОГО ГОРОДА ОДЕССЫ, ИЗГОТОВЛЕННЫЙ В КАРТОГРАФИЧЕСКОЙ МАСТЕРСКОЙ ИМЕНИ ВАСКО ДА ГАМА»!!!

Мы рады, мы смеемся. Мы и этому рады. В конце концов неважно, — говорит Юрий Карлович, — чего ты достиг в жизни — важно, что ты каждую минуту жил.

Теперь куда?

В Ришельевскую гимназию, где Юрий Карлович учился с «испанцем Колькой Кальсада». А я, кстати, и до сих пор словно горжусь этим, с Николаем Николаевичем отбывал срок наказания.

Вот оно — двухэтажное, с окнами в толстых стенах, построенное, может быть, еще при Павле, когда Одесса была совсем молодым городом. Мы поднимаемся по чугунно-кружевной лестнице (ныне фармацевтического училища). За дверями занятия идут, тишина. Откуда-то навстречу нам пожилой мужчина.

— Вы что хотели? — приостанавливается.

— Вчерашний день ищем, откровенно говоря.

— В поисках утраченного времени, значит!

— Именно так! Не возражаете, надеюсь?

— Боже упаси. Сам любитель…

В этот момент звонок на перемену. Он огорченно развел руками:

— Извините. Рога трубят, — и заспешил.

Из дверей стала выбегать ребятня. Мы спустились во двор. В голый двор — ни деревьев, ни скамеек. Но именно сюда привела его бабушка держать вступительные экзамены. И они среди таких же абитуриентов с бабушками стояли под деревьями, «с которых падали листья». И этот день остался в его памяти «живым и сияющим, объединенным именно с бабушкой — да просто принадлежащим ей — ее днем, днем ее памяти».

Помянув, мы отправились на кладбище (Катаевых нашли, Олеш не нашли), а по пути заглянули в костел на Екатерининской. Там, где хотел быть отпет Юрий Карлович, погребен, оказывается, наместник Новороссии Лонжерон, тот самый, что, поймав поэта за полу, душил трагедией в углу. Теперь над его прахом спортзал — турники, кольца, брусья. «Чтобы тело и душа были молоды, были молоды». Словом: «Закаляйся, как сталь!».

И, наконец. Мне хотелось проститься с Одессой по-олешински — дорогой на Лонжерон. За той аркой, куда можно было сбежать и обрывами, густо заросшими бурьяном, где «плавали, подпрыгивая к берегу и тут же отпрыгивая от него, консервные банки, старые башмаки… Можно было увидеть и седло, распустившее по воде свои кожаные водоросли».

А увидел я, вместо заросшего бурьяном берега, вполне цивилизованный пляж: шезлонги под тентами, киоски с прохладительными напитками, загорающих, купающихся.

Казалось бы, плохо ли? Ан в том-то и печаль…

— Искупаемся хоть, — предлагает спутница, заметив мою скисшую физиономию.

— Купайся, — говорю, — а я посижу.

Ночью поезд. Отужинаем в ресторации и — на вокзал. А там каждый под свою крышу. Отчего грустновато немного, хотя и понимаю: так-то оно и лучше, чем — под общую. Несравненно. Так что…

«Прощай, дорога на Лонжерон, прощай!»

Свободных вдвоем не бывает.

Подсели ко мне в такси (из аэропорта ехали) две бабенки, товарки по пивбару.

Морды под кремом, не морды, а торты. Ягодицы в тугих юбках, как поросята в мешке, только что не хрюкают.

И в золоте обе. Кольца, серьги, кулоны.

Одна с курорта, другая встречала.

Обе рта не закрывают. Особенно словоохотлива встречавшая.

— Вчера какой-то алкаш прямо в зенки плеснул, всю кофточку залил, сука, только раз одеванную. А домой пришла — от своего фингал схлопотала.

Вдруг засмеялась:

— Зато утром теще: «мамаша»!

И заголосила:

— Подружка моя, я тебе советую: никому ты не давай, залепи газетою…

Проезжаем черемуховые заросли.

— Останови, милок! — кричит таксисту. — Дай наломать, и тебе будет, своей отвезешь.

Выхватывает из сумочки пятерку, сует ему.

А мне:

— Вы не очень спешите, товарищ? Извините нас, такие уж мы веселые.

Милок останавливает. Выбираются. Наломали цветущих веток. Влезли обратно и в два горла:

— Пейте пиво, пейте квас, рожи будут, как у нас.

По-ехали.

Иду за бельем в прачечную. На пути толпища у пивного ларька. Из-за угла выбегает шустрый старикашка с бидончиком, вскрикивает на радостях: «Здравствуй, страна героев, страна мечтателей, страна ученых!»

У раскрытого окна в знойный полдень читаю сижу.