Борис Ямпольский - Избранные минуты жизни. Проза последних лет

— А на первых порах прицерковную сторожку. Дверь в дверь со склепом поэта. Представляете? Церковь, тишина, только грай вороний на закате — чудо! Остров жизни среди хляби всеобщей. Переезжать? Как выдумаете?

Людмилу Борисовну из школы инспектором гороно намереваются забрать.

— Что я теряю? Квартира в Марксе, пока мама жива, за мной остается. А?

Через год уберут и из Тархан.

И навалилась усталость.

«Живу преимущественно в обществе собак. Пегашка произвела потомство.

Вылакивают три литра молока в день, и я стою в очереди за молочным пайком. (…) Читаю архаическое и вечное».

«Поселиться бы вместе где-нибудь, одним домом. Цветник бы развели, по вечерам Борис Яковлевич стихи бы нам читал (…)».

Из последнего письма:

«Мимоза усатая (Это я, значит. — Б. Я.), обещался, вроде бы, нарисовать нечто, подобное тем автопортретам, которые меня так восхитили. Я бы с несказанным восторгом лицезрела его тощейшесть, слышала его рокотание и стихоизвержение. Но, прямо по песенно-романтическому шаблону, нас разделяет полярная ночь и все, что за нею стоит…»

Последним пристанищем Людмилы Борисовны явилась бумага.

«Вроде бы что-то начинает вытанцовываться письменное. Та страшная реальность, с которой имею дело в спецшколе.

И отступает ощущение бездонной тоски, какая бывала. К привычкам бытия вновь чувствую любовь (…). Самые счастливые миги утренние, когда обливаюсь ледяным и вижу небо, какое оно. Ощущаю кожей свежесть, холод воздуха. Вижу старые запущенные яблони (мамины!) и бурьянистый сад, двор. Еще — ветки, сплетение веточное».

«Выходной день начинается такими разнообразными заботами, что только ой-ой-ой! Но все равно поеду в мокрый лес. Для душевной профилактики. Поеду на «Вятке», в которую мой золотой механик Василий, вернувшись из заключения (везет мне на правонарушителей), снова вдохнул жизнь.

«Но так писать можно без конца, все равно что калмыцкую песню петь… Ожидаю ответных песнопений!»

Ответных песнопений не дождалась.

Инсульт хватил.

За день до инсульта в спецшколе мальчик повесился.

«Я чужестранец здесь, — читаю сегодня у Гамсуна, — я каприз Бога, если хотите».

И дальше: «Эти чужестранцы, эти бродяги Земли — необходимые звенья той жизни, к которой они приближают человечество, может быть, одним своим появлением».

Да пусть и не приближают, пусть и мираж она, та жизнь. Или так уж мало очеловечивание сегодняшней?

Янчик! Кликните там, чтобы скинулись, кто может, по словечку о Людмиле Борисовне, какой была кому и осталась.

Чтобы кому и не была — стала.

Смертью не кончаются, нами бы не кончилась.

На ночной безлюдной улице меня окликают издали:

— Молодой человек, у вас найдется закурить?

Останавливаюсь. Подходит.

— Ой, извините, папаша! Спасибо, папаша.

Сумерничаю при микрофонарике, прищепленном к книжке, чтобы не засветиться на улицу окнами. И ни на звонок в дверь, ни на телефонный не отзовусь.

Меня нет дома. Ни для кого, кроме нее. А она объявится снежком в оконное стекло.

Не такой уж и долгой показалась мне нынешняя зима, а увидел первые проталины — настроение подскочило, как у Колумба: «Земля!»

И отправился я из Ленинграда в Петербург. По накопленным за зиму адресам.

Пересекаю Исаакиевскую площадь, навстречу «наш муж».

— А я к вам, — говорит.

— А я к князю Петру Андреевичу Вяземскому. Пошли? Или у вас что-нибудь?

— Премиальная аукнулась, и вообще…

— А вообще что?

Заканючил: и сослуживцы сволочи, и соседи-то подонки.

— И скучища, деваться некуда.

Это на петербургских-то улицах скучища вам? А почему? А потому что видите голой физикой глаза, слепая вы душа!

Вон дом с балконом над подъездом, против Исаакия. Что он вам? Управление какого-нибудь Гипро-лен-пром-гром-монтажа, и все тут. Одни совслужащие туда-сюда дверями хлопают.

А на этом балконе Дидро стоял! Носатый, в камзоле и чулках. Дом Нарышкиных это. «Они так добры со мной, — писал Дени жене, — как с братом».

А за углом — дом Набокова… Да что говорить! Вы же грамотный человек — скучища вам в городе «духовным всей тьмой перебывавших душ».

Кому это Вяземский:

Не путник вы земной, сиделец вы конторский!

Вру, конечно. Ничего подобного я ему не сказал. Подумал только.

У моей единственной соседки по коридору, семидесятипятилетней учительницы литературы, полуслепой Юлии Михайловны, «всего что осталось развлечений в жизни — это радио и теперь вот Борис Яковлевич». Которого она окрестила «старьевщиком». За мое пристрастие к старине.

Сама целиком в дне сегодняшнем, в «последних известиях». И медом не корми, любит поделиться со мной.

— По моему радио, — скажет, — вот что и вот что. А по вашему?

И хотя на сообщения моего радио спешит возразить, заинтересованность ее не ослабевает…

А тут как-то шаркает, слышу, шлепанцами по коридору, рукой за стеночку — на кухню. Где мы с ней и общаемся чаще всего, кулинарничая каждый себе. И из-за порожка спрашивает, глядя мимо меня:

— Вы здесь, Борис Яковлевич?

— Здесь, Юлия Михайловна.

Она входит, садится на табуретку у своего столика:

— Слышали бы вы, какое стихотворение читали сейчас по радио, это что-то необыкновенное! Про таинственную красавицу всю в драгоценностях и в шляпе со страусовыми перьями. Чье — я не расслышала.

Не «Незнакомку» ли Блока? — говорю: — «И шляпа с траурными перьями, И в кольцах узкая рука…»

Юлия Михайловна моя аж руками всплеснула:

— Ну надо же! Знает! Все знает!

Беда в том, что спутница моя — жена одного из молодых, почтительно приятельствующих со мной.

Заглядываю к ним как-то. Открывает она, выйдя из ванной, видимо. И, смущенная:

— Здравствуйте! Извините, прошу… Я сейчас.

Сама в ванную обратно.

Тут же дочка ее, первоклашка. Заглядывает к ней и, хитрюще прищурясь, шепчет:

— А что это ты такая радая стала?

Радости эти начались, что называется, с первого взгляда. А встречи наши один на один, всегда случайные как бы, но умалчиваемые почему-то — с прошлой осени.

Выгуливающие вдоль Крюкова канала собак успели привыкнуть уже, а иногда и заговаривали на собачьи темы с длинным, в роговых очках, в усах, в седеющих патлах на поднятом воротнике изрядно потертого пальто реглан. Который, случалось, звонил, оставив своего псенка за дверью телефона-автомата.

Это был я. Я звонил ей. Из своих пятидесяти пяти в ее двадцать восемь.

Набирал на вертушке номер, если занято было — ждал, глядя на мокрый асфальт, почти сплошь утоптанный кленовыми листьями, такими ярко-желтыми, что желтизна их и под низким тяжелым небом создавала иллюзию солнечности.