Борис Ямпольский - Избранные минуты жизни. Проза последних лет

Зато у меня было две юности!

Одна — юность как юность, при папе, при маме и знай себе распевала «о Сталине мудром, родном и любимом». Другая — при жене, при детях уже, а все равно, да еще какая!

Если в первой несбыточные мечтания кружили голову, то во второй сбывалось, о чем и мечтать не могли. Гоголем ходили! Жизнь праздновали! Рождество Хрущево!

Нынешний читатель, загляни он случаем в «Оттепель» ли, в «Рычаги» ли, или в «Не хлебом единым», плечами только пожмет: с чего было на седьмом небе парить?

И поди растолкуй ты ему, нынешнему читателю, как для нас не то что «Не хлебом единым», но статья «Об искренности в литературе», потрясением основ прогремела.

А уж стихов-то, стихов хлынуло!

Я, в ту пору только-только выехавший после лагеря с северо-уральского поселения в Ярославль, земли под собой не чуял.

Едва ли не каждое воскресенье, как ярославцы в лес по грибы, в Москву по стихи мотался.

Первой электричкой — туда, последней — обратно.

И вот эпизод.

Присоветовали мне сунуться к сотруднику Дома-музея Маяковского, к некоему Шилову, Льву Алексеевичу.

— Ну и что ж, что в глаза не видели, с ним вы сразу общий язык найдете.

И действительно.

С первых же слов Лев Алексеевич мне:

— Пожалуйста, о чем речь, только у меня… — и, прервавшись на полуслове: — Знаете что! В вестибюле сейчас мальчик у доски объявлений. Вот у кого уйма Цветаевой, если он здесь еще.

Сбегаю по лестнице в вестибюль. Стоит!

Чубастенький, ушастенький мышонок, шейка из свитера, как мизинчик. Расписание мероприятий переписывает себе в блокнотик.

— Простите, пожалуйста. Охота пуще неволи, я в поисках Цветаевой.

— А что именно вас интересует?

— Все! Кроме публиковавшегося у нас.

— Все? — удивился мышонок. — А как у вас со временем? Я живу недалеко отсюда. И поговорим по дороге. Давайте познакомимся. Меня зовут Гаррик.

Прошу обождать минутку, поднимаюсь на второй этаж ко Льву Алексеевичу поблагодарить его. Он приглашает меня на вечер «молодого поэта Окуджавы, стихи под гитару». Благодарю его еще раз (а сам: «Под гитару?! Обойдусь».).

Выходим с Гарриком из музея. Я ему — о себе, он мне — о себе.

Окончил десятилетку. Никакие вузы на дух ему не нужны. Самообразовываться будет. Устроится сторожем или на вешалку и будет самообразовываться. Дома из-за этого тарарам.

— Да, кстати, ни мамы, ни сестры нет сейчас, тетя одна, а она ненормальная. Не обращайте на нее внимания.

Подходим к дому. Три ступеньки вниз, полуподвальное, среди бела дня при лампочке помещение, приспособленное под кухню.

В тот же миг, как мы вошли, приоткрылась противоположная входной дверь, и на нас высунулись раскаленные гневом глаза.

— Где тебя носит?! Ты же ушел — девяти не было, а теперь? — и, зыркнув на меня: — Находишь себе компанию.

— Прекра-ти! — огрызается Гаррик. — Постороннего постеснялась бы хоть. — А ко мне: — Проходите, проходите.

Скрепя сердце прохожу.

Комната — сосиска. За окном на уровне с подоконником — тротуар: ноги прохожих, автомобильные выхлопы в форточку.

Дворницкой бы здесь быть, метлы, лопаты хранить, а не белоснежным застеленные постели. Одна из которых под серым солдатским одеялом. И над ней в головах метровый фотопортрет Цветаевой. А на одеяле книжки. «Мы» Замятина, что-то Милюкова об интеллигенции.

Гаррик откидывает край одеяла. Тащит чемодан с полуоторванной крышкой, переполненный машинописными текстами.

— Вот. Одна Цветаева. А меня кормить сейчас будут.

Кастрюля уже на столе, суп в тарелке, тетя нарезает хлеб.

— Садись иди. Посмотри, на кого ты похож стал!

Гаррик молча садится. Молчит и тетя.

И надо же было раздаться телефонному звонку. Дожевывая кусок, Гаррик вскакивает, снимает трубку.

— Я. Здравствуй. Конечно! Нет-нет, я сейчас же! — кричит Гаррик.

— Через мой труп! — кричит тетя, вскочив из-за стола.

— Я же туда-обратно! У меня же гость! — кричит Гаррик.

Кончается тем, что он выхлебывает суп чуть ли не через край и, схватив куртку — в дверь.

Я остаюсь заложником.

Делаю вид, что уткнулся в чтение. Вдруг от стола слабым голосом:

— Вы, я вижу, интеллигентный человек. Вы меня извините. Гаррик — наше несчастье. А началось с реабилитации отца, судьбу которого от него скрывали. Годы-то, вы же знаете, какие были.

И подходит, подсаживается ко мне.

— Говоря откровенно, где гарантия, что не повернут обратно? Сегодня Хрущев, а завтра? Опять головорез какой-нибудь. Почему нет? А Гарьке хоть кол на голове теши! Поговорите с ним. К вам, я вижу…

Прервал нас вернувшийся Гаррик. Он скинул куртку, вытащил из-под свитера пухлую папку.

— «Доктор Живаго». Четвертый экземпляр на три дня дали. Глаза сточишь.

И пошел к двери за чем-то. Но задержался:

— А у кого останавливаетесь в Москве?

— У Ходасевич, Анны Ивановны.

Встрепенулся:

— Да? Того самого Ходасевича?

— Того самого.

— Очень старенькая?

— Я бы не сказал. Во всяком случае, совсем без старушечьей постности.

— А можно с ней познакомиться?

— Только сегодня если, до вечера. Вечером уезжаю.

— Ах, черт, а у меня «Живаго». Сейчас подумаем.

И вышел.

Воспользовавшись минутой, тетя мне: — Поговорите с ним. Вас он может послушаться. Я вас очень прошу.

Знала бы тетя, что Гарька ее ни в сторожа, ни на вешалку не пойдет. Поступит! И не куда-нибудь, а в Тарту, на филфак, к Лотману. Но и Лотман не убережет его. С последнего курса исключат. А «интеллигентный человек» ахнет только, услыхав по Би-би-си, что в Москве арестован Габриэль Суперфин.

Наезжая в Москву, останавливался чаще всего у Анны Ивановны Ходасевич. В ее домике-гномике на Смоленском бульваре.

Пряменькая, со старательно уложенной прической, в маркизетовой с бабушкиным рукавом и высоким воротничком блузке. Старушечьей постности в ней и тени не было.

Бунину за то, что он «чмокнул ее в коридоре, как горняшку», простить не могла.

О Берберовой: «Владя говорил, что она без спереди и без сзади, а сам улизнул с ней от меня. Уже из-за границы написал: «Мы расстались с тобой в быте, но не в бытии»».

А из стихов Берберовой напомнила две строчки: «Я немножечко раскосая, сразу на двоих гляжу».

Стихи и сама писала. И Владислав Фелицианович «одобрял иногда, но чаще журил». Особенно за глагольные рифмы. Однажды Анна Ивановна сослалась на Пушкина. Он засмеялся. «Пушкину можно, даже мне можно, а тебе никак нельзя».

О Пастернаке. Встретила его после войны в трамвае: «Анна Ивановна, голубушка, да вы еще живы!»

В последний раз застал я ее читающей «Новый мир», лежа на кушеточке. Ей уже и сидеть трудно было. Прирабатывать к мизерной пенсии распечатыванием «Европейской ночи», не могла уже.