Борис Ямпольский - Избранные минуты жизни. Проза последних лет

— Александр Константинович, здравствуйте.

Очнулся:

— О, здравствуйте, Борис.

— Чему это вы — так? Если не секрет.

— Тому, что мне чертовски везет все-таки! Ну сами посудите. Не арестовали бы меня перед войной, не пережить бы мне блокады; а сослали бы после отсидки в кишлаковские края куда-нибудь — на сколько бы меня хватило? Я уж не говорю о явлении мне Марии Николаевны с Кирушей — что бы я один? И вдруг: семья, дом, жизнь.

Они вчера двухкомнатную с кухней получили. Замок менял, по пальцу себе угодил: потому как в руках не держал ни шиша, кроме карандаша.

Александр Константинович, давний друг семьи, и в лагере нет-нет да получал от Марии Николаевны коротенькое письмецо: мол, живы, здоровы, того и тебе желаем. А тут у нее, овдовевшей, сестра умерла неподалеку от наших мест. К осиротевшей девчурке — племяннице — Мария Николаевна и приехала. Как было не повидать и его, очухавшегося однажды в переполненном лагерном морге (уже с биркой на ноге)?

Сколько-то дней прогостила у него. А после ее отъезда Александр Константинович обнаружил у себя под подушкой письмо…

Взволнованный, говорит мне:

— Как вы думаете, Борис, допустимо ли, чтобы женщина оставила Ленинград и сына-студента ради ссыльной дыры?.. Брать на себя такое.

— Трудно сказать, — я закурил, — на этом месте кто не ошибался. Лотерея. Но: «Не город Рим велик среди веков, А место человека во вселенной».

Обаятельная, на все руки мастер, Мария Николаевна создает при ДКУ кукольный театр. Сама и куклодел, и сценарист, и режиссер. Успех ее театра и у ребят, и у начальственных деток укорачивает квартирные хлопоты.

Общежитскую мебель — железные койки, круглый стол, стулья — дает ДКУ. Домашнее тепло Мария Николаевна в чемодане привозит — скатерть, скатерку на тумбочку под проигрыватель с долгоиграющими пластинками, настенное блюдо в нарисованных ее рукой маках, фотографии предков под узорными рамочками, пейзажик Италии. Словом, дом как дом, даже не всякий. Я еще забыл о его душе — о самодельном абажуре над столом.

Единственное, чего долго не хватало, это стеллажа.

Книги покупались и покупались, а куда их?

— Что уж вы, Александр Константинович! Стройка же под боком. Сторож за пол-литра сам вам и натаскает напиленные, обструганные. Протравим и сколотим сами.

Посмеивается, качая головой:

— Нет уж, я как-нибудь иначе.

— Не советский вы человек, вот что я вам скажу!

— Что да, то да. Насчет советскости вы правы.

Мария Николаевна улыбается молча.

И только когда я предложил ему свой, себе побольше сварганив, он ожил… Правда, фолианты не умещались. Пришлось на верхотуру плашмя поселять, а понадобится какой, вставать на стул и осторожненько, плашмя же, к форточке нести сдуть, следя, чтобы не на голову кому: прохожие не знают ведь, что:

— Книжная пыль убивает палочки Коха.

С книгами у нас каких только волнений не перебывало! Однажды Фисашепнула Александру Константиновичу о подписке на четырехтомник Аксакова:

— Если нужен, пораньше приходите: два экземпляра всего.

Мы запаниковали. Решили к шести утра пойти, а морозище стоял несусветный. Натянули на себя все, что было в доме, и двинулись. Приближаясь, вглядываемся под фонарный столб у крыльца магазинчика — не опередил ли кто? И затопали взад-вперед под фонарем. То карикатурно вытягиваясь и вытягиваясь по поземке, то сокращаясь до кляксы под ногами. И уже насквозь, кажется, закоченевая. Стало развидняться. Наконец, Фиса, видим, идет.

— Смотри-ка ты, первые, оба первые!

Клацаем зубами:

— Не первые — единственные!

— И давно это вы?

— С шести.

— А, батюшки! — и торопится отпереть замок.

Александр Константинович:

— Как там у вашего Слуцкого? «Он мог лежать с женой, в своей постели, он мог… да мог ли? Будто! Неужели? Нет! Он не мог!»

Фиса смеется. Раскрывает дверь:

— Идите-ка, идите. Сейчас печку затоплю.

— Какая там печка. Мне на работе уже надо быть. А минута в минуту — вежливость королей.

— Бедный Александр Константинович. Все на королей оглядывается. То ли дело — на начальство, которое, как известно, никогда не опаздывает — задерживается. У начальника треста проторчал, скажу, в секретарской, пока он разнарядку проводил по селектору.

Сижу, покуриваю перед секретаршей.

— Бахшалеев, — слышу, — ты сколько на вчерашний день дал?

— Сто восемь.

— Ставь шагающий на ремонт.

— Он у меня только что с ремонта.

— А я тебе ставь говорю, твою мать!..

— Есть ставить.

— Чего это он, — спрашиваю у секретарши, — ему «только что с ремонта», а он «ставь»?!

— Управляющий о плане треста печется, ему и до премии чтобы было, и не перебрать. Иначе в следующем квартале задушат. Регулирует.

— Интересно, — говорю, — так, значит, планируют, что нельзя не регулировать, и так регулируют, что бесполезно планировать. Или как? Не пойму что-то.

— Да что тут не понять.

Рассказываю Александру Константиновичу. Он слушает меня со скорбной полуулыбкой и говорит:

— Не горячитесь, Борис. Государство делает, что ему надо. Скажите лучше: вы не помните автора «Дней Турбиных», куда делся? И Эрдман как в воду канул.

Человек со светлыми на жизнь глазами, он сослуживцу своему, позволившему себе под мухой подмигнуть моей жене, отказал от дома.

Несколько дней как-то я не заглядывал к ним, погрязнув в халтурах. Стучусь.

Бобка с лаем кидается на дверь, и Киру шин голос:

— Да замолчи ты! — и возня, оттаскивает его, понимаю, — сейчас.

— О! Проходите… Тетя Муся! Дядя Асинкрит (его домашняя этикетка: «Несравненный» по-гречески)! Пропащий явился. Раздевайтесь.

С кухни выходит раскрасневшаяся от плиты Мария Николаевна:

— Здравствуйте. А мы знали, что вы придете: пила падала.

Медленно отходит дверь в комнату. Александр Константинович — величественно, с простертой вперед дланью:

— Борис, Борис! Все пред тобой трепещет!

И, чуть смущенный своей ребяческой выходкой, подает — с наклоном, каблук к каблуку — руку:

— А я тут Маршака с подстрочником Шекспира сличаю.

— Прости, Асинкритушка, у меня все сгорит.

И ко мне:

— Что это у вас?

— Нигер Хагеруп.

— Без меня не читать. Отужинаем — тогда.

Александр Константинович сияет: ему ни до какой не до Хагеруп. Мария Николаевна — на кухню, он меня под локоток, как за шиворот, и — к столу.

— Вот, например. Где у Маршака «злые черные очи», или как там, у Шекспира — «взбунтовавшиеся негры»! Или…

Но Кируша уже накрывает на стол. Тащит тарелки, вилки, остатки повидла, Мария Николаевна — блюдо блинов. За ужином нас пятеро, пятый Бобка. Его башка на уровне столешницы, глаза на блинах. Потом будем пить чай. Но чаем, если без молока, Бобка не интересуется. Это нам и блины разговору не помеха.